– Худолей предполагает, что будут еще трупы.

– Что?!

– Так говорит Худолей. Последнее время он увлекся оккультными науками, мистикой, потусторонними связями.

– Ему мало четырех?!

– Дело не в том, что мало... Он говорит, что там ждут прибавления.

– Где ждут?

– В потустороннем мире.

– Он что, тоже тронулся? И ты вместе с ним?

– Поживем – увидим.

– И он знает... Он знает, кто будет пятым? – спросил Шаланда почему-то шепотом.

– Боюсь, что знает. Но не говорит. Ему запрещено.

– Кем?!

– Ну, это, – Пафнутьев помялся, скосил глаза в одну сторону, в другую, словно желая убедиться, что никто их не подслушивает, ничья призрачная тень не стоит за его спиной. – Те силы. Потусторонние. Он говорит, что если скажет, то это...

– Ну? Ну?

– Если скажет, то сам будет пятым.

– Чушь какая-то, – шумно выдохнул воздух Шаланда. – Вы что, все там с ума посходили?

– Я же предупредил тебя.

– О чем?!

– Что ты один не тронешься. Умом.

– Знаешь что?! – Шаланда встал, резко отодвинул стул, поддал ногой еще один, который оказался у него на дороге, с грохотом распахнул окно. Казалось, шумными звуками он разгонял тени из загробного мира, которые скопились, скопились у него в кабинете и мешали свободно дышать. – Я твоего Худолея, как ты знаешь, не очень люблю... Но теперь я его ненавижу!

– Вам просто надо выпить как-нибудь, а? Вы оба хорошие ребята, только в разных весовых категориях. Вот и все. Если бы ты знал, с каким уважением он отзывается о тебе!

– Худолей?! Обо мне?! – с гневом спросил Шаланда, но уловил хитроумный Пафнутьев, уловил все-таки слабую, почти неслышную нотку детского удивления и зарождающейся признательности. – А что он во мне такого увидел?

– Жора, должен тебе сказать, что Худолей – чрезвычайно проницательный человек. Он видит суть. Ну, да ты большой, шумный, крупный руководитель, у тебя в подчинении сотни людей... А знаешь, что сказал Худолей?

– Ну? – чуть слышно выдохнул Шаланда.

– Георгий Георгиевич, говорит он, человек необыкновенно тонкой душевной организации. У него, говорит, интуиция просто потрясающая. Мы с тобой, это он мне говорит, месяц бьемся, как мухи в стекло, и когда наконец у нас намечается просвет, когда мы только начнем понимать случившееся... Ты вспомни, Паша, что говорил нам Георгий Георгиевич месяц назад!

– Он называет меня Георгием Георгиевичем? – недоверчиво спросил Шаланда.

– Исключительно. Только так. Так вот, говорит, ты вспомни, что месяц назад на месте преступления сказал нам Георгий Георгиевич... Он уже тогда указал нам правильный путь поисков. Не знаю, Жора, не знаю, – плел свою интригу Пафнутьев, – может быть, тебе эти слова и не понравятся, но сказал мне однажды Худолей, имея в виду тебя... Если бы, говорит, Георгий Георгиевич получил другое образование, он мог бы стать великим музыкантом. Или художником. У него, говорит, слух просто абсолютный. Помнишь, ты как-то в машине запел по пьянке? А он услышал.

– И так сказал? – спросил Шаланда надтреснутым голосом. – Он так сказал?

– Жора, он очень проницательный человек.

– А от тебя, Паша, между прочим, я никогда доброго слова не слышал. И знаешь, вот сейчас меня осенило, – ведь и не услышу никогда от тебя доброго слова. Разве что над свежей могилой, – Шаланда отвернулся к окну и осторожно, одним пальцем, смахнул набежавшую слезу. – Значит, не сказал, кто будет пятым?

– Жора, если бы это был ты... Он наверняка бы сказал. Сам бы ушел в могилу, но тебя предупредил.

Шаланда еще некоторое время постоял у окна, подождал, пока просохнет на щеке предательская слеза, и только после этого хмуро прошел к своему столу.

– Будешь говорить с Вулыхом?

– Хотелось бы.

– Мне выйти?

– Как хочешь.

– Понял, – обиженно сказал Шаланда. – Мне надо выйти.

– Ты ведь уже с ним беседовал, – извиняясь, сказал Пафнутьев. – Нового ничего не услышишь, а он может тебя испугаться.

– Конечно, меня можно только пугаться. – Шаланда вышел из кабинета, с силой бросив за собой дверь, и минут через пять вошел Вулых. Остановился у порога, обернулся на стук закрываемой за его спиной двери, увидев Пафнутьева, чуть поклонился.

– Здравствуйте вам, – сказал он, скрестив руки внизу. – Вот и свиделись.

– Никуда нам друг от друга не деться. Садись, Васыль, заскучал я по тебе. Ушел, не попрощавшись, хотя обещал не уходить. Нехорошо. Мужики так не поступают.

– Пришлось, – осторожно ступая по ковровой дорожке, Вулых прошел на середину кабинета, потоптался в растерянности, не зная, на каком стуле он будет выглядеть наименее вызывающе, на какой ему можно присесть.

– Выбирай любой, – сказал Пафнутьев. – Кабинет не мой, позволили нам побыть здесь, значит, можем располагаться, как самим хочется. Согласен?

– Я теперь со всем согласен. Меня можно и не спрашивать. Был человек – нет человека. Одно только название – и ничего больше. Нет меня уже на этом свете. Кончился. Вышел весь без остатка.

– Так, – кивнул Пафнутьев, – понял. Значит, хочешь, чтобы и тебя в трупы записали, да? Пятым хочешь быть?

Вулых долго молчал, опустив голову и чуть шевеля губами. Наконец поднял глаза.

– А почему пятым? – оказывается, он на пальцах прикидывал – сколько же людей погибло в объячевском доме. – Я вроде того, что могу стать только четвертым?