неуместного в сияющем композитном мире, веет чем-­-то настолько жутким,

что у меня потеют ладони. Я больше никогда не слышал это слово – с тех

самых пор.

– Ну и что? – в первом голосе заметно убавилось уверенности.

– Его же до сих пор не выпустили оттуда… А сколько времени прошло!

Склеп расположен отдельно от вереницы комнат для собеседований, а

где именно – не знает никто. Дверь в склеп не отличить от всех остальных

дверей, на ней нет никаких обозначений. Если вдуматься, это логично: врата в

ад тоже должны были выглядеть, как вход в подсобку. А склеп и есть филиал

преисподней.

Стены комнат для собеседований сделаны из водоотталкивающего

материала, а полы оборудованы стоками в пол. О том, что в них творится,

воспитанникам друг другу болтать запрещено, но они все равно шепчутся:

когда понимаешь, для чего нужны эти стоки, молчать трудно. Однако, что бы с

тобой ни делали там, ты ни на секунду не забываешь: тех, кого им не удается

сломать в комнатах для собеседования, ведут в склеп – и боль бледнеет в

тени страха.

Побывавшие в склепе о нем никогда не рассказывают; якобы, ничего не

могут вспомнить – даже то, где он находится. Но возвращаются оттуда совсем

не те, кого туда забирали – а некоторые не возвращаются вовсе. Куда делся

отправленный в склеп, не решается спросить никто – любопытных сразу

уводят в комнаты для собеседований.

– Девятьсот Шестой не собирался никуда бежать! – вклинивается третий

голос. – Его за другое так! Он про родителей говорил. Я сам слышал.

Молчание.

– И что рассказывал? – наконец пищит кто-­-то.

– Заткнись, Двести Двадцать! Какая разница, что он там нес!

– Не заткнусь. Не заткнусь.

– Ты нас всех подставляешь, гнида! – кричат ему шепотом.

– Тебе что, не хочется знать, кем они были?

– Вообще никак! – снова первый. – Я просто хочу сбежать отсюда, и все. А

вы все оставайтесь тут тухнуть! И всю жизнь ссытесь от страха себе в

койку!

Я узнаю этот голос – решительный, высокий, детский.

Это мой голос.

Снимаю с глаз повязку и нахожу себя в маленькой палате. Спальные

нары в четыре яруса вдоль белых стен; по нарам распиханы ровно девяносто

восемь детских тел. Мальчики. Все тут или спят, или притворяются. Повязка

на глазах у каждого. Все помещение затоплено слепяще ярким светом.

Невозможно понять, откуда он идет, и кажется, что сияет сам воздух. Сквозь

закрытые веки он проникает с легкостью, разве что окрашиваясь алым от

кровеносных сосудов. Надо быть чертовски измотанным, чтобы уснуть в этом

коктейле из света и крови. Освещение не гаснет ни на секунду: все всегда

должны быть на виду, и нет ни одеял, ни подушек, чтобы спрятаться или хотя

бы прикрыться.

– Давайте спать, а? – просит кто-­-то. – И так до побудки уже всего ничего

осталось!

Я оборачиваюсь на Тридцать Восьмого, словно сошедшего с экрана

мальчика-­-загляденье – он тоже стащил с глаз повязку и надул свои губки.

– Вот-­-вот. Заткнись уже, Семьсот Семнадцать! А если они и правда все

слышат? – поддакивает ушастый и прыщавый Пятьсот Восемьдесят

Четвертый, не снимая на всякий случай повязки.

– Сам заткнись! Ссыкло! А не боишься, что они увидят, как ты теребишь

свою…

И тут дверь распахивается.

Тридцать Восьмой как подкошенный валится в койку лицом вниз. Я

начинаю было натягивать повязку – но не успеваю. Холодею, застываю,

вжимаюсь в стену, зачем-­-то зажмуриваюсь. Мои нары – нижние, в самом углу,

от входа меня не видно, но если я сделаю резкое движение сейчас, они точно

заметят неладное.

Я жду вожатых – но шаги совсем другие.

Мелкие, легкие и какие-­-то нарушенные – шаркающие, немерные. Это не

они… Неужели Девятьсот Шестого наконец выпустили из склепа?!

Я осторожно разожмуриваюсь, выглядываю из своей норы.

Встречаюсь взглядами со сгорбленным обритым мальчонкой. Под

глазами у него черные тени, одной рукой он бережно придерживает другую,

неловко повернутую.

– Шесть-­-Пять-­-Четыре? – разочарованно тяну я. – Тебя из лазарета