проценты боли и унижения. Краем глаза вижу, как старший отцепляется от

меня на секунду – скользит горгоньим взглядом по Пятьсот Третьему, и его

гнусное шипение умирает. Снова наставляет свои дыры на меня.

– Чтобы?!

– Чтобы свалить отсюда! Свалить отсюда хоть когда-­-нибудь! Хоть куда-­-

нибудь!

Я затыкаю свой рот.

Жду хлесткого удара. Оскорблений. Жду номера комнаты для

собеседований, куда мне предписано явиться, чтобы из меня выбили дурь –

выдавили ее из меня в сток в полу. Но старший не делает ничего. Я выжигаю

взглядом дыру в несгораемом напольном покрытии.

Молчание затягивается. Пот выедает глаза. Не могу утереться: руки

заняты.

Потом решаюсь наконец. Вскидываю подбородок, готовясь встретиться

с его прорезями…

Старший ушел. Двинулся дальше. Оставил меня в покое.

– Чушь! Никто из вас не свалит отсюда – никогда! Вам всем известно, есть

только один способ! Сдать экзамены! Выдержать испытания! Завалите

хоть одно – останетесь гнить тут вечно! – его голос грохочет уже где-­-то

сбоку, удаляясь.

Я гляжу на Пятьсот Третьего. Тот улыбается.

Показываю ему средний палец. Он растягивает свою пасть еще шире.

И не отпускает меня, пока вожатые не разводят наши колонны в разные

стороны – одеваться и топать на занятия. И, уже уходя, еще оглядывается и

подмигивает.

Моя вина лишь в том, что на утреннем построении я стою напротив

него.

От Пятьсот Третьего меня не защитит никто. Мало того, что он на

голову меня выше – Пятьсот Третий еще и старше меня на целых три года. А

это срок, по моим прикидкам, мало чем уступающий вечности.

Вожатые в эти дела не вмешиваются, просто выдают тем, кто

повзрослее, таблетки безмятежности – и все. Будь я в нормальной десятке,

было б хотя бы у кого просить помощи… Хотя кто решится подняться против

Пятьсот Третьего и его упырей?

Кодекс говорит, что у воспитанника нет никого ближе, чем товарищи

по десятке – нет, и быть не может. Но Пятьсот Третьему вместо товарищей

удобней иметь рабов и любовников, превращая одних в других и обратно. Его

десятка – бич божий.

Зато моя – сборище стукачей, слюнтяев и придурков. Сколько себя

помню, всегда старался держаться от них подальше. Дебилам нельзя

доверять, но слабакам верить еще опаснее.

Вот списочек.

Тридцать Восьмой – лощеный красавчик, ссыкливый кудрявый

ангелок, пай-­-мальчик и перестраховщик, который за свою красоту и за свою

пугливость платит оброк тем старшегруппникам, которые не принимают

таблетки безмятежности.

Сто Пятьдесят Пятый – губастый весельчак-­-хулиган, сдающий

товарищей за дополнительный час в кинозале. Поймаешь – божится, что это

не он, прижмешь – клянется, что предать его заставили под пытками. Все

врет. Нужно время, чтобы понять: для этого улыбчивого паренька все люди в

мире, кроме него самого – дурацкие куклы, которыми нужно вертеть в свое

удовольствие.

Триста Десятый – серьезный крепыш со стесанным болевым порогом,

делящий мир аккуратно на две половины: темную и светлую. Такому нельзя

рассказать ничего тайного – ведь в тайне хранят только то, что на свет лучше

не вытаскивать. Да и не может умный человек верить, что каждое дело можно

сложить либо в коробочку с надписью «хорошо», либо в коробочку с надписью

«плохо».

Девятисотый – рослый, хмурый, бессловесный толстяк. Он выше всех

нас и выше даже пятнадцатилетних, но при этом квелый до ужаса – и в

довершение всего невыносимый тормоз. Добиться от него чего-­-то

невозможно, лучше ни о чем не просить и ничего не предлагать: в лучшем

случае – проигнорирует.

Двести Двадцатый – рыжий и весь в веснушках, с таким простецким и

добрым лицом, что хочется немедленно ему исповедаться. Он и сам готов

поделиться с кем угодно своими секретиками, да такими, что уже дослушать

их до конца значит нарушить правила, а уж сочувственно кивнуть – точно

обречь себя на воспитательную беседу. И вот странность – самого Двести

Двадцатого с синяками никто никогда не видел, хотя в комнаты для