собеседований его вызывают часто. Зато тех, кто с ним откровенничал,

наказание настигает неизбежно, хотя и не сразу.

Седьмой – пухлик, тугодум и плакса. Никогда не разговаривал с ним

дольше минуты: терпения не хватало дождаться ответа, а если его чуть

встряхнешь – он сразу в слезы.

Пятьсот Восемьдесят Четвертый – прыщавый застенчивый онанист,

контуженный преждевременным гормональным взрывом.

Сто Шестьдесят Третий – злобный шкет, яростный драчун, вечно

курсирующий между комнатами для собеседований и лазаретом – не храбрый,

а отчаянно безмозглый, упрямый, не знающий страха и не знающий, как

пишется это слово.

Семьсот Семнадцатый. Ну, это я.

Одного не хватает. Девятьсот Шестого.

Того самого, которого забрали в склеп.

– Она не преступница, – говорит мне Девятьсот Шестой.

– Кто? – спрашиваю я у него.

– Моя мать.

– Завали хлебало! – я бью его в плечо.

– Сам завали!

– Заткнись, я тебе сказал! – оглядываюсь на провокатора Двести

Двадцатого, который, навострив свои оттопыренные уши,

подкрадывается к нам.

– Да пошел ты!

– Я тебе говорю… В правилах…

Оборачиваюсь к Двести Двадцатому лицом; тот уже весь изулыбался в

предвкушении. Ничего, пусть хотя бы знает, что я его засек.

– Слышь! – Двести Двадцатый отмахивается от меня. – Если ты такая

баба, что даже послушать про это боишься, то давай, двигай! Что ты там

говорил, Девятьсот Шестой?

Мы сидим в кинозале. Последний час до отбоя нам разрешают оставить

себе. Только этот час и можно засчитать на подобие человеческой жизни. Час

в сутки. Мы живем в двадцать четыре раза меньше тех, кто на воле. Хотя о

том, как они там существуют, и о том, что они существуют вообще, мы можем

узнать только из увиденного в кинозале. И, конечно, все наши сведения о

бабах тоже почерпнуты из фильмов.

Мало кто помнит свою жизнь до интерната – и уж точно никто в этом

не сознается.

– Говорю, что моя мама – хороший человек, и она не виновата! – упрямо

талдычит Девятьсот Шестой.

В кинозале – сто мест. Сто неудобных жестких кресел и сто маленьких

экранов. Никаких объемных очков, никакой прямой проекции в зрачок. То, на

что глядишь ты, может видеть каждый.

Раз в десять дней нашу сотню приводят сюда перед отбоем, чтобы мы

могли культурно отдохнуть. Любой фильм из плейлиста длится не меньше

двух часов, и, чтобы узнать, чем кончилась история, нужно ждать десять дней

– и не совершить за это время ни единой оплошности.

На ста экранчиках – сто разных движущихся картинок. Каждый

выбирает себе видео по вкусу. Кто-­-то смотрит про рыцарей, кто-­-то про

космос, кто-­-то – хроники Европейской революции двадцать второго века;

большинство за два уха уплетает боевики. Но любой трэш тут деликатес, а сам

поход в кинозал – маленькое чудо. Это, наверное, единственный выбор,

который нам дают сделать в интернате. Самому решать, какое видео будешь

смотреть – все равно, что заказывать сны.

Но и такая, одна в десять дней, прогулка на воле проходит на коротком

поводке: по залу расхаживают вожатые и заглядывают в наши сны из-­-за

наших спин. Может, это и не выбор никакой, а очередная проверка на

благонадежность.

Слева от меня сидит Девятьсот Шестой. Как всегда.

Я собираюсь сказать ему что-­-то. Сделать признание.

«Думаю отсюда сбежать. Не хочешь со мной?» – репетирую я про себя.

Бросаю на него косой взгляд и молчу.

«Давай смоемся отсюда… Одному у меня не получится, а вдвоем…»

Жую щеку. Не могу. Хочу ему верить и не могу.

Отворачиваюсь от него и утыкаюсь в экран.

Передо мной – дом под прямой крышей. Он весь составлен из

параллелепипедов и кубов, и вовсе не похож на сказочные домишки из

сладких детских анимашек. Простые, строгие формы, светло-­-бежевые

однотонные стены… Но мне он почему-­-то кажется ужасно уютным – может

быть, из-­-за огромных, в половину стены, окон, или дело в дощатой