коричневой веранде под навесом, которая окружает его по периметру.

Несмотря на свою прямолинейность, свою угловатость, он манит меня своей

мягкостью и теплотой. Этот дом обжитой – и потому живой. Перед ним –

ухоженная лужайка; в подстриженной траве стоят два забавных одноместных

гамака: яйцеобразные плетеные кресла подвешены на долгих изогнутых

ножках, качаются в такт. В одном – мужчина в полотняных штанах и льняной

рубахе, ветерок перебирает пшеничные волосы, дым от самокрутки тонко

вьется, размывается порывами ветра. В другом сидит, подтянув загорелые

ноги, молодая женщина в легком белом платье, потягивает из бокала бледное

вино и строчит что-­-то в небольшой гаджет – старинный телефон.

Их в этом мирке двое, но угадывается присутствие и еще кого-­-то.

Внимательный зритель, задержав стоп-­-кадром панораму, заметит брошенный

в траву велосипед, слишком маленький и для курящего мужчины, и для

девушки с телефоном. Растянув картинку, в приближении найдешь на

крыльце детские сандалии. И еще: рядом с женщиной в кресле-­-яйце сидит

маленький пушистый белый медведь. На одном из кадров, если

присмотреться, можно даже разглядеть серебряные ягоды-­-глаза на

удивленной мордочке. Медведь не движется, это не экопет, а просто мягкая

игрушка. Тем удивительней, что девушка подвинулась ради него, чтобы

медведь мог тоже сидеть в кресле, что она, как живого, прикрыла его рукой,

беря под свою уютную защиту.

Играет тихо какая-­-то музыка: струны и колокольчики. Ветер

причесывает траву невидимыми пальцами, подкачивает коконы кресел.

Это самое начало «И глухие услышат», старинного кино про

европейскую гражданскую войну девяносто седьмого года. Вот-­-вот дом,

сложенный из кубиков, разорят, девушку изнасилуют и приколотят

пятидюймовыми гвоздями к веранде, а потом спалят все дотла. Мужчина,

опоздавший вернуться домой на день, за этот один день лишится всей своей

жизни, будет вытолкнут в войну – и станет убивать людей, пока не доберется

до тех, кто сломал, уничтожил его мир.

До финальных титров «Глухих» я дотерпел всего единожды, зато

первые минуты пересматривал бесконечное число раз. Для меня это ритуал:

каждое посещение кинозала непременно начинается с «Глухих», а уж потом я

выбираю что-­-нибудь для развлечения.

Я всегда останавливаю время для этой счастливой пары за две секунды

до того, как в конце аллеи появляются чужаки, и за пять до того, как начинает

зудеть тревожная мелодия, анонсируя грядущую расправу. Не потому что

пытаюсь этим спасти девушку в белом платье или ее дом – мне ведь уже

двенадцать, и я давно все знаю про устройство жизни. Нет. Просто потому что

дальше мне неинтересно: когда вместо струн зазвучит назойливый нервный

бит, «Глухие» превратятся в обычное праведное крошилово, в один из ста

тысяч боевиков, которые составляют плейлист нашего кинозала.

Я разглядываю завалившийся на бок маленький велосипед, убеждаюсь

в который раз, что обувь на веранде может быть только детской; пытаюсь

понять, откуда у женщины в белом такой пиетет перед игрушечным медведем

– может быть, потому что он – полномочный посол в этом кресле кого-­-то

другого, живого, любимого? И понимаю, что из кино вырезали что-­-то важное.

Конечно, я догадываюсь, что.

Почти все видео в плейлисте, кроме пары древних анимационных

фильмов – о героях и о борьбе, о войнах и о революциях. Вожатые говорят, это

педагогично: из нас ведь воспитывают воинов. Но часто бывает – смотришь

фильм, и вдруг теряешь сюжетную нить, путаешься в истории. Как будто с

людьми в кино случилось что-­-то, о чем зрителям забыли сказать. Я не

единственный, кто замечает, что из фильмов пропали сцены, но глядеть

продолжают все. В конце концов, ведь самое-­-то главное – драки и погони,

приключения, то, ради чего все и ходят в кинозал – не тронули!

Почти все.

По сотне дисплеев меня вокруг мчатся куда-­-то мигающие полицейские

машины, закованные в броню кони, подбитые пропеллерные самолеты,