нас натворил за последние сутки, и услышав раз, он не забудет ни единого из

них – никогда. Шестьсот Девяносто Первого он может карать сейчас за

проступок, совершенный сегодняшней ночью, или за ошибку, которую тот

допустил год назад. Или за что-­-то, чего Шестьсот Девяносто Первый еще не

делал. Мы все виновны изначально, вожатым не нужно выискивать повод,

чтобы нас наказать.

– Ступай в комнату А3, – говорит старший.

И Шестьсот Девяносто Первый послушно тащится в пыточную – сам,

без сопровождения.

Старший приближается ко мне; впереди себя он гонит такую волну

ужаса, что у моих соседей начинают трястись колени. По-­-настоящему

трястись, взаправду. Знает ли он о том, что я говорил сегодня в палате?

Я и сам весь вибрирую. Чувствую, как волоски привстают у меня на шее.

Я хочу спрятаться от старшего, деть себя хоть куда-­-нибудь, но не могу.

Напротив нас стоит еще одна шеренга. В ней пятнадцатилетние –

прыщавые, угловатые, с раздувшимися мышцами и внезапно рванувшим

вверх позвоночными столбами, с тошнотным курчавым мхом между ног.

И ровно передо мной – он.

Пятьсот Третий.

Невысокий рядом со своими долговязыми однокашниками, но весь

сплетенный из перекрученных напряженных мускулов и жил, он стоит чуть

особняком: его ближайшие соседи прижимаются к другим, лишь бы

держаться от него подальше. Как будто вокруг Пятьсот Третьего – силовое

поле, отталкивающее других людей.

Большие зеленые глаза, чуть приплюснутый нос, широкий рот и

жесткие черные волосы – в его внешности нет ничего отвратительного; его

сторонятся не из-­-за уродства. Надо вглядеться в него, чтобы понять причину.

Глаза полуприкрыты, но видно, что в них тлеет бешенство. Нос сломан в

драках – и Пятьсот Третий не хочет его исправлять. Губы полные,

плотоядные, искусанные. Волосы острижены коротко, чтобы за них нельзя

было схватиться. Плечи покатые – и он держит их низко в какой-­-то своей

звериной стойке. Он переминается с ноги на ногу, постоянно на взводе,

словно нервный жгут, в который свернуто его тело, все время хочет

развязаться, раскрутиться, хлестнуть.

– Что пялишься, малыш? – подмигивает он мне. – Передумал?

Я не слышу его голоса, но знаю, что он говорит. Озноб сменяется жаром.

В уши начинает колотиться кровь. Я гляжу в сторону – и утыкаюсь в старшего

вожатого.

– Преступники! – орет старший, подбираясь ко мне. – Сдохнуть, вот чего

вы все заслуживаете!

Пятьсот Третий до меня рано или поздно доберется. А тогда уж лучше и

вправду сдохнуть.

– Тебе понравится! – шепчет Пятьсот Третий из-­-за спины старшего

вожатого.

– Но вместо того, чтобы перебить вас, мы тратим на вас еду, воду, воздух!

Мы даем вам образование! Учим вас выживать! Драться! Терпеть боль!

Набиваем в ваши тупые головы знания! Зачем?!

Он останавливается прямо надо мной. Черные отверстия наводятся на

меня – не того меня, который стоит в зале, дрожа, прикрываясь ладонями,

глядя старшему куда-­-то в солнечное сплетение, а того меня, который сидит,

сжавшись, внутри этого мальчишки и смотрит через его зрачки как в дверной

глазок.

– Зачем?! – громыхает у меня в ушах.

Я не сразу понимаю, что он требует ответа именно у меня. Значит,

донесли… Я еле сглатываю – во рту сухо, гортань трется о корень языка.

– Зачем, Семьсот Семнадцатый?!

– Чтобы. Однажды. Мы. Могли. Заплатить. За все, – я выдавливаю слово

за словом. – Искупить. Вину…

Старший вожатый молчит, с тихим свистом втягивая воздух через

дырки в маске. Гневное лицо Зевса парализовано, будто его застиг инсульт в

самый момент яростного исступления.

– Малышшш… – шипит по-­-удавьи из-­-за его спины Пятьсот Третий, но

старший вожатый словно ничего не слышит.

– А зачем тебе вообще искупать свою вину? – спрашивает у меня

старший.

Пот со лба течет мне в глаза.

– Чтобы…

– Шшшшш…

Нельзя жаловаться вожатым. Тот, кто жалуется, просто откладывает

расправу над собой, но за эту выторгованную отсрочку ему набегают