— Сырости я не боюсь. Я съ семьдесятъ восьмаго года фуфайку ношу.

— Черезъ фуфайку осенью прохватитъ. Я налью.

— Наливай, наливай… Иванъ Артамонычъ долженъ попробовать нашу селедку, сказала мать и сама протянула руку къ графину. — Наливай и мн полъ-рюмки. И я даже съ вами вмст выпью и съ Иваномъ Артамонычемъ чокнусь. Пожалуйте…

— Ну, въ такомъ случа я ужъ не могу отказать, наклонилъ голову Иванъ Артамонычъ, взялся за рюмку, чокнулся съ матерью Наденьки и, тыкая вилкой въ селедку, продолжалъ: — Да-съ… Домъ у меня посл покойницы жены чаша полная, два ледника, по старой привычк, набиваю, а настоящаго хозяйства нтъ. Садъ фруктовый у меня отличный при дом, копаюсь я въ немъ ежедневно для моціона, яблоки по привезеннымъ мной образцамъ сами видите какія въ немъ ростутъ, люблю я, чтобы и вареньице изъ нихъ сварить, и намочить ихъ на зиму вмст съ брусникой, а некому этимъ заняться. Сварила мн кухарка фунтовъ пять клубники, да фунтовъ пять черной смородины, но разв это дло кухарочное и много-ли тутъ десять фунтовъ! Вотъ теперь скоро рябина поспетъ. Конечно, я себ настою четверть водки на рябин, но бьюсь объ закладъ… что пока водка будетъ настаиваться, ее на половину выпьютъ кухаркины гости и водой дольютъ, а оттого, что присмотра нтъ.

— Надо вамъ жениться, надо, подхватилъ отецъ Наденьки.

— Конечно надо, согласился Иванъ Артамонычъ, уже весь красный и лоснящійся отъ пота. — Я даже уже, откровенно говоря, и намтилъ двушку, но въ виду того, что шагъ важный…

— Въ этихъ случаяхъ, Иванъ Артамонычъ, медлить не надо.

— Знаю-съ… Я человкъ ршительный, но также боюсь и отказа… Ныншнія двушки-то ой-ой какія! Кто ихъ знаетъ, что у нихъ въ голов?

— Бьюсь объ закладъ, что вамъ-то ужъ не откажутъ, проговорила мать Наденьки. — Вы женихъ завидный. Во-первыхъ, въ солидномъ чин.

— Статскій… Два года ужъ Статскій…

— Во-вторыхъ…

— Тысячу триста квадратныхъ саженъ земли подъ домомъ и садомъ. Надворныя строенія приносятъ тысячу восемьсотъ пятьдесятъ рублей чистаго дохода, да въ лицевомъ дом самъ живу.

— И какой прелестный домикъ! Словно картинка! Улица тихая, патріархальная. И замтьте, воздухъ какой на Петербургской сторон! Немножко далеконько отъ центра, но вдь у васъ свои лошади. Да и помстительный какой вашъ домъ, ежели съ виду судить…

— Я былъ у Ивана Артамоныча. — Комнаты хоть балы давай… сказалъ отецъ Наденьки.

— Еще-бы, подхватилъ Иванъ Артамонычъ. — Пять комнатъ внизу и дв въ мезонин. Всего семь комнатъ. А куда мн семь комнатъ одному?

— Хозяйку, хозяйку… Тутъ и разсуждать нечего.

— Именно хозяйку. Вдь вотъ по весн я настоялъ четвертушку водки на черносмородинныхъ почкахъ. Пьешь и чувствуешь, что во рту у тебя садъ.

— Водка на черносмородинныхъ почкахъ — это одинъ восторгъ! восхищался отецъ.

— Вообразите, а у меня то ее и разбили. Поставилъ я ее на окн, чтобы она стояла на солнц… Прізжаю домой изъ должности — кухарка показываетъ и говоритъ: «кошка»…

— Врно, врно. Присмотра нтъ. А будь жена — все это какъ слдуетъ… Простите, Иванъ Артамонычъ у васъ Станиславъ на ше или Анна?

— Станиславъ на ше и Анна въ петлиц.

— Ну, чего-жъ еще! И это въ сорокъ-то небольшимъ лтъ.

— Побольше, побольше… Скрывать года не намренъ. Но бодръ, свжъ и чувствую даже какъ-бы юность.

— Никто вамъ даже и сорока-то лтъ на видъ не дастъ.

— Отпусти я бороду, такъ казался-бы старше, но откровенно говоря, я нахожу даже развлеченіе, когда бреюсь. Наполнять утро нечмъ — вотъ я не торопясь горячей воды…

— Жениться, жениться… Емельянъ Васильичъ, налей Ивану Артамонычу еще рюмку наливки, а я ему положу еще полъ-цыпленка.

— Будетъ-съ.

— Кушайте. Наденька этихъ цыплятъ сама и кормила. Да вотъ салатцу Наденькинаго приготовленія. Въ разговорахъ-то мы объ салат и забыли.

— Только ужъ разв изъ-за салата, приготовленнаго Надеждой Емельяновной. Вы говорите: жениться… Давно собираюсь… Въ іюн, долженъ сказать, я и намтилъ себ вдову одну, но Богъ спасъ. Такая оказалась…

— Что вдова! Вдовы вертячки! Ужъ ежели вдова понюхала воли, то въ рдкихъ случаяхъ толкъ бываетъ, сказала мать Наденьки. — Вамъ двушку надо, двушку изъ хорошаго семейства, скромную, выросшую подъ присмотромъ родителей…

— Именно-съ… Потому что у меня отъ покойницы жены и великолпная лисья ротонда, крытая бархатомъ осталась, пальто съ куньимъ воротникомъ… Брилліантовая нитка, брилліантовый браслетъ, серьги, такъ брилліанты, честное слово, по горошин. Я вдь ее, покойницу, изъ богатаго купеческаго дома взялъ. Умерла — духовную мн… Серебра у меня столоваго…

— Эдакое богатство! Да конечно-же, тутъ и думать нечего, чтобы вдовымъ жить! воскликнула мать.

— Божьяго милосердія въ серебр, такъ въ каждой комнат… хвастался совсмъ уже опьянвшій Иванъ Артамонычъ.

— Сватайтесь, сватайтесь скорй… Какъ возможно вамъ вдовцомъ вкъ коротать! И я уврена, что ужъ у васъ есть кто-нибудь на примт.

Иванъ Артамонычъ смотрлъ на Наденьку маслянными, слегка слезящимися глазами и слегка заплетающимся языкомъ отвтилъ:

— Скрывать не стану. Есть. И почелъ-бы за великое счастіе…

— Кто такая? Кто такая, Иванъ Артамонычъ?

— Боюсь сказать, робю…

— Ну, вотъ… Въ семейномъ-то дом! Да что-жъ, вы наливки-то не кушаете? Эту наливку Наденька настаивала, сама и варила, сама и сахару прибавляла. Емельянъ Васильичъ! налей Ивану Артамонычу.