— Я думаю, что онъ брилліантовый браслетъ покойницы жены привезетъ, отвчалъ мужъ. — Завтра надо ршить насчетъ свадьбы: когда и какъ…

— Бога ради только завтра ты опять не напейся съ нимъ пьянъ. Вдь теб вредно, вдь у тебя сердце же въ порядк. Выслужи сначала пенсію мн, а потомъ и напивайся. А то умрешь безъ пенсіи, причемъ я-то останусь!

— Дура! Да неужто ты не можешь понять, что я для него пилъ!

— Поди ты! Могъ бы себ и полъ-рюмки наливать, а вдь ты самъ радъ и норовишь налить себ даже больше. И наконецъ, онъ крпокъ какъ столбъ верстовой, а ты ужъ размокъ совсмъ.

— Ну, и онъ тоже… Въ женскую калошу ногой ползъ. Ну, прощай, Надюша, желаю теб кудрявыхъ сновидній. То-то ты сегодня будешь съ пріятными мечтами засыпать!

— Ахъ, папенька, пуще всего меня тревожитъ, что онъ старъ и на пастора похожъ.

— На кого?

— На пастора. Это вс говорятъ. Петръ Аполлонычъ вонъ увидалъ его и смется.

— Ахъ, да, Надюша… Какъ ты, мать моя, была неосторожна, когда ты при Иван Артамоныч объ этомъ Петр Аполлоныч вывезла. Положимъ, что онъ гимназистъ, мальчишка, но Иванъ-то Артамонычъ можетъ Богъ знаетъ, что подумать. Ты ужъ, дружокъ мой, остерегись. Тутъ иногда глупое, праздное слово можетъ все дло испортить. Ну, прощай. Ну, Христосъ съ тобой! Ну, или спать. Завтра поговоримъ. Феня! Гаси лампу. Остатки ужина и посуду можешь завтра поутру убрать. Емельянъ Васильичъ! Что ты бродишь, какъ мокрая курица! Иди спать.

Потухла лампа въ столовой и семейство стало расходиться по спальнямъ.

Наденька въ эту ночь не скоро заснула. Передъ ней поперемнно стояли то грузная фигура Ивана Артамоныча съ сочными красными губами и оловянными срыми глазами, то стройная вертлявая фигурка Петра Аполлоныча.

«Надо завтра утшить Пьера, надо. Какъ только встану, сейчасъ-же побгу къ нимъ на дворъ, признаюсь, что выхожу замужъ, и уврю его, что ему даже еще лучше будетъ, когда я буду замужемъ за богатымъ. Замужемъ буду за Иваномъ Артамонычемъ, а любить буду Пьера. Мало-ли есть замужнихъ дамъ, которыя имютъ у себя на сторон Пьеровъ. Да вонъ аптекарша… Замужемъ за аптекаремъ, а докторъ сидьма сидитъ у ней на дач. Ежели Пьеръ будетъ благоразуменъ и подумаетъ хорошенько объ этомъ, онъ не проклянетъ меня, что я выхожу замужъ за Ивана Артамоныча, и даже не разсердится. Ахъ, Пьеръ, Пьеръ! И зачмъ ты бдный гимназистъ, а не какой-нибудь богатый купецъ, инженеръ или банкиръ? Застрлиться вдь хотлъ. — Положимъ, это онъ сгоряча, но у него характеръ ршительный, отъ него станется. Ахъ, дай-то Господи, чтобы онъ хоть до одиннадцати-то часовъ утра не застрлился! Тогда-бы я, проснувшись, побжала къ нему и уговорила его».

Такъ блуждали мысли въ голов Наденьки. Наконецъ, сонъ началъ туманной шапкой надвигаться на нее и она заснула.

На утро Наденька проснулась поздно. Отецъ ея уже ухалъ въ городъ на службу, а мать вмст съ кухаркой отправилась въ мясную и зеленную лавки, дабы выбрать тамъ что-нибудь получше къ обду, такъ какъ общался пріхать обдать Иванъ Артамонычъ. Напившись на-скоро кофею съ сдобными булками, Наденька тотчасъ-же бросилась къ дач, гд жилъ съ своей матерью Петръ Аполлонычъ. На улиц около палисадника ихъ дачи извощикъ-ломовикъ и дворникъ укладывали уже на возъ ихъ мебель. Около воза суетилась растрепанная кухарка, размахивала руками и переругивалась съ ломовикомъ и дворникомъ. Балконъ дачи, задрапированный обыкновенно парусиной, былъ ободранъ. На немъ виднлись въ безпорядк разставленные горшки съ чахлыми растеніями. Въ садик, разбитомъ передъ дачей, около цвточной клумбы, стоялъ Петръ Аполлонычъ и самымъ спокойнымъ манеромъ срзалъ цвты, длая изъ нихъ букетъ. Наденька увидала Петра Аполлоныча и у ней какъ-бы какой-то тяжелый камень свалился съ сердца.

— Слава Богу, не застрлился! проговорила она про себя, внимательно посмотрла, не сидитъ ли на балкон мать Петра Аполлоныча и, остановившись у палисадника, окликнула Петра Аполлоныча.

Тотъ, замтивъ Наденьку, тотчасъ-же нахмурилъ брови и сдлалъ строгое лицо, но все-таки подошелъ къ ней.

— Здравствуйте… Какъ я рада, что вы не застрлились, начала она. — Вдь это было-бы безуміемъ въ такіе годы… Да, наконецъ, и гршно. Что-жъ вы не подаете мн руку?

Она держала свою руку, протянутую къ нему сквозь ршетку.

— Коварнымъ женщинамъ я не подаю руки, отвчалъ Петръ Аполлонычъ.

Наденька вспыхнула.

— Ахъ, Петръ Аполлонычъ, вы это совсмъ напрасно… Никогда я не была коварной, да и не буду, заговорила она. — Ну, какое-бы намъ было житье, ежели-бы мы убжали и повнчались! Вдь это, это… Во-первыхъ, папенька съ маменькой прокляли-бы меня… А что я васъ люблю, то люблю и вчно любить буду. Зачмъ-же бжать и ссориться съ родителями, ежели мы и такъ можемъ любить другъ друга? Виновата я передъ вами только тмъ, что выхожу замужъ, но, право, я это для того, чтобы утшить папеньку съ маменькой, да и для нашей пользы. Увряю васъ, что такъ и мн, и вамъ будетъ лучше.

Петръ Аполлонычъ стоялъ и смотрлъ въ сторону.

— Вы слышали, что я выхожу замужъ за Ивана Артамоныча? спросила она его.

— Слышалъ.

— Отъ кого вы слышали? Врно вамъ Феня сказала?

— Нтъ, не Феня, а булочникъ, который и вамъ, и намъ булки носитъ. Не ждалъ я отъ васъ, Надежда Емельяновна, такого поступка. Вдь это-же подло, низко выходить замужъ за старика, такъ сказать, продавать себя.

— Да вдь онъ, Пьеръ, не старикъ. Посмотри, онъ какой розовый.

— Все равно вы его не можете любить.

— Да вдь мужей и не любятъ. Вонъ папенька съ маменькой какъ бранятся.

— Это любя. Это та-же «Вспышка у домашняго очага», что мы въ спектакл играли, только тамъ молодые супруги, а это старые.

Наденька потупилась и проговорила:

— Пьеръ! Прости, что я выхожу за Ивана Артамоныча замужъ.

— Я въ отчаяніи, отвчалъ Петръ Аполлонычъ и передвинулъ фуражку на голов.

— Да чего тутъ отчаяваться! Право, такъ намъ будетъ лучше. Ты будешь ходить къ намъ, я тебя буду любить по прежнему.