Шрифт:
— Что ты? — недоверчивый смешок. — Так, можа, ты зараз нам и шишкой станешь?
— Тебе свысока, небось, и падать на бердыши красивше? — ядовито вставил тощий посадский, сильно под бузой.
— А что? Коль так, возьмусь атаманить, — не раздумывая согласился в терлике. — Пся крев.
— Никак лях?!
— А лях что не человек?
— И бог с ним! Полез в заводчики — его кручина.
— Так куды повелишь, шишкарь?
— А вы куда навострились?
— А по улице кривой — за боярской головой.
— Ну, эт вы зря, отцы-святцы. Бояр бояру рознь! — крикнул вожак.
— Кака рознь? Все они шакалье отродье, годуновские выкормыши.
— А вот это верно. Так не с хвоста же начинать? Сперва башку снести требуемо!
— Э, да ты чё предлагашь: ближнего боярина сбрыкнуть?
— Як пугало с шеста. Да не робей, братва! Ноне все слободы поднялись. На Кремль — и всё тут. Гикнется Годунов, бояре Шуйские к кормилу придут. — Соблазнял верзила-водитель, поигрывая дулом.
— Радость-то кака! — поехидствовали в толпе.
— А радости поболе будет: жрать, пить — сикоко душа зажелает.
— Можа и копейку обирать не станут?
— Можа. Худо живем, худше некуда. Так нешто ж при Шуйских жизнь горше станет? — засмеялся вещун в терлике, а глаза — без смеха, лиловые, недвижные.
— Оно, конечно, так. Хужее-то не станет, некуда хужее. — Зачесалась не одна сотня затылков.
— Ну, так что ж балабольню водить зазря? К Кремлю!
Сбитый с панталыку народ, взбученно гуркоча, двинул за случайно обретённым вожаком. Идти довелось недолго. В одном из тесных переулочков показались всадники, да немало.
— А ну стоять! — повелительно воздев палаш, сначальничал сипло грудастый воин с белой бородой. Подчинённые его защёлкали пистолями. Предостерегающе лязгнули сабли.
— Иван Туренин. — Зашуршало в толпе. — Годуновский сват иль брат…
— Мети их, подлюг! — подал клич кривой помощник поляка.
— Стой, мужичье! — загремел Туренин. — Куда правите?
— А тебе нужда пытать? — глухо буркнул заводила, пряча пистоль за спину, и подал глаза долу.
Туренин прищурился, вглядываясь:
— Э, да никак знакомый ястреб! Встренулись-таки. Господь вот только пособил аль дьявол? Эх, народ. За кем валишь? А, народ? За кем прете, старичьё-дурачьё? У ухаря крут покрут, да под терликом — кунтуш залокочённый. И борода-то у башки наклеена. То первый поджигатель Пшибожовский-кромешник. Паскуда эта нарочно вас супротив правителя мутит…
Умысел Пшибожовского
Пшибожовский сгорбился, посерел: точь-в-точь развоплощённый и расколдованный злыдень. Но хладнокровия не потерял — в упор стрельнул по Туренину. Пример главаря подвиг приспешников. Улица исчихалась дымом. Завязалась нешуточная бойня.
Укрывая лицо полой кафтана, лях загоношился — шаг-другой и с глаз долой. Впрочем, то была лишняя предосторожность. Слободским-то не до сведения счётов с разбойниками. Накипевший злобёж обрёл исход в схватке с патрульным отрядом. С трудом отбили Туренина. Но надолго сдерживать наплыв жилистых рук и прочных голов никто и не мыслил. Ослеплённая брагой, кровью и потехой очертевшая гурьба валила вперёд, пластуя псов н кошек, шкеря перехожих, прудя улочки. А все улочки раньше ли позднее втекают в Кремль…
…Савва Кожан давно уже предчуял неладное. Шныряя по улицам и трущобам, не первый день ждал он близких беспорядков. Даже воздух в Москве, казалось, был густ и спёрт, как перед грозой. Всё говорило, что народ недолго будет покорствовать по углам. Пятую неделю в городе правили голод, грабёж и гомон. Народ пух от недоеданья. Всё съестное, что свозилось в столицу, отбивалось ворьём ещё на окраинах. Хлеба не видели почти, о мясе забыли вовсе. Патрули не в силах были унять гульбу грабителей. По улицам шныряли юродивые, каркая, камлая, призывая сбросить Годунова, что вроде как охмурил государя.
Многочисленные доверенные Шуйских окучивали недовольных, подстёгивали протестные помыслы, раздували растущую неприязнь к правителю. Перепуганные золотари бросали на переездах, улицах и площадях колёсные вместилища с нечистотами. А эти самые «золотые бочки» на припёке источали столь дурной и ядовитый дух, что повсюду разгулялись моровые болезни. Да чего там?! Кожановская бывшая вотчина — Выгребная слободка — за минувшие недели пополнилась доброй полусотней разорившихся ремесленников и торговцев. Оно, да, народ нынче не тот, что был ранее — до Грозного царя. Терпеливее, опасливее стали люди, но и трусости предел настаёт…