Кожан покачал головой, дивясь гром-гаму, охватившему город. Со «дна» в открытую выныривали самые беззаконные, дюжие и откормленные головорезы. А за ними и отчаянные милостынщики. Держа нос по ветру на верную поживу, лихой люд жадно потянулся вслед за шумными толпами горожан. Причём строго туда, где «светил» приличный разгром.

Развенчанный воровской воевода Лёха Лентяй не посмел и носа казать из своего логова. Кожан в одиночестве брёл по самым замысловато кручёным переулкам, стараясь не напороться на ненужные встречи. Из какого-то окна выплеснули объедки. Грубый женский голос приправил выходку обидным хохотком:

— Ох, кажись, кому-то перепало! Ой, Вань, гля-гля, уродик какой ползёт. Что те паучок. Вот смех-то…

Кожан встряхнулся, побрёл дальше. Там просторно зияла выходная дыра на шумную площадь. Оттуда бухали раскаты гвалта, ломающегося дерева, выстрелов.

— Видать, бой там кипит не забавный. — Савва нащупал верный кинжал.

Дохнуло, завеяло порохом, копотью и мешаниной из пыли, пота и крови.

Под окном богатых хором десятка три мужиков сгрудились над чем-то вихляющимся, сосредоточенно пиная это. Несколько стрельцов, скучковавшись в тесный круг, выдыхаясь, отбивались от наползающего сброда с кольём и топорьём. Некий оборвыш волок расщеплённый сундук со взбитым, порхающим барахлом. Кряжистая, как слониха, баба дубасила мокрого от сукровицы дьячка, походя срывая с него образок. Седой дурень колотил обухом по голове рослого дворецкого, с которого другой мужик деловито стягивал добротные сапоги. Сила у деда избыла лет двадцать назад. Во всяком случае, его недозашибленная жертва хрипло дышала, попуская малиновый вспенок.

Несколько голодранцев метались по площади, маня захмелевших от бойла, осатанелых баб на недолгий «присест». Ножами и саблями убитых стрельцов лупили по немногочисленным страдальцам из боярского дома. Впрочем, их бы запросто прикончили и так — дрекольем с обушками. Короче, не жизнь, а жутень.

Савва давно вполз под небольшое крылечко и внимательно бдил за всеобщим грехотворством. Сейчас крылечко попирал косоглазый образина и что-то орал. Кожан присвистнул, узнавая Проньку Шелепугу. К одноглазому татю подскочил ещё один мутитель, в короткой карнавке. В громиле без труда признавался Пшибожовский.

— Пронька, как ворвёмша в царёв терем, шдохни, а прибей Годунова, шлышь? — хватая Шелепугу за грудки, скрипнул лях.

— А как, ежели не пройдёт? — усомнился кривой. — Не буду… Эй, что ты? Что ты? — его залихорадило от бледного лика взбеленившегося шляхтича. — Мне жисть-то покамест не надоела.

— Не тряшишь, рыло немытое! Будет тебе и жишть, и жвонкая монета. Ты только рашштарайша. Шуйшкие такой грешок уж, верно, покроют. А Годунову шас вшя цена — полушка, да и та — доплата.

Савва сцедил, пережевал все сговорки. Нда, только ли одни они удумали это? Угрюмо ухмыльнулся, ещё плотнее прижался горбом к изнанке крылечка. Рядом жахнул выстрел. Савва закашлялся, глотнув дыма. Завеса пыли напрочь скрыла его от злоумышленников.

— Эгей, голопяты, кончай обноски боярские делить! Айда на Красную площадь! — зычно прорезался шелепугинский густорёвок.

Пригибаясь как можно ниже, Савва помчался к неказистому домишке. Подпрыгнул, подтянулся, достиг крыши, взмахнул полой и, перемахнув через трубу, поскакал дальше. Такому ловкачу ничего не стоило обогнать кривого торопыгу…

Годунов рылся в бумагах. Взлетел жёлтый лист, вчерашний из Астрахани. За ним другой — с кратким отчётом Бердыша о делах на Волге. Письменный отчёт — ничто. На словах доверенный гонец сообщил куда больше. Но всё это сейчас — вчерашняя каша, дело пятое…

Личный телохранитель немец Яшка доложил, что Кремль со всех концов обступает взбунтовавшийся сброд. Затевать кровопролитье, противопоставив себя всему чернолюду, — сумасшествие. Но неужель нынче всё это и окончится? Всё?!

Новый всплеск насилия и ора за стеной, Яшка поспешил разобраться. Борис Фёдорович сжёг несколько бумаг, снял со стены широкую саблю, перекинул через плечо портупею… Взял со стола бронзовый светец и, натужась, смял. Ладонями. Обнажил крепкие резцы:

— Есть покуда силёнка. Живым не возьмёте, проклятые.

Шум и пальба близились. Вбежал Клешнин.

— Вельможа, скорее! В Грановитой палате Шуйские толкутся. Скалятся… Чего-то студное замыслили…

— Иван Петрович там?

— Нету, говорят, у ворот — со стрельцами.

— Так, стало быть, откроет ворота воронью, негодный! А много ль за нас воинства постоять готово? — спросил почти без надежды.

— Ох-ох, боярин, слегка мало тут… ну то никого! — голос немца, и тут же он сам в проёме: шатаясь, захлёбываясь, одышливый, лицо перепачкано кровью. — Туренин где-то вуглупь горот…

— Ладно. Беги к Дионисию. Немедля пускай к Грановитой палате… Под божью длань встану. — Про себя добавил: «Что, как этот бурундук поможет»…

Так-так, проворачивается в мозгу. Ну, вот, кажись, и всё… И грянул час! Давешний сон в руку вышел… Пришёл… Долгожданный… Знал вить, чуял… Недаром казну в Соловки сплавил. Чтобы кораблём и — до Лондона. Нет ведь, сиидел, глупец, чего-то ждал. Дождался. Щас тебе за все разом отольется… Что ж, посмотрим, как государь…