– Мы на войне, Гарри, - просто говорит Рон.
– Не ты один. Так что не спорь.

И я не спорю, когда за нами приходят - огромный экскорт, жрецы, стража, старейшины, все кланяются нам, просят быть чуткими к их просьбам и все-все передать Божественному, все-все, ничего не забыть. Женщины в белых одеждах украшают нас цветами, и наша процессия неспешно движется к выходу из храма с колоннами.

Мы выходим во влажную душную ночь, наполненную звуками леса, гомоном тысяч голосов, треском факелов, освещающих деревья, людскую толпу у подножья пирамиды, крутые каменные ступени, уводящие вверх, к маленькой площадке на самом верху, где тоже мечутся тени. Люди, украшенные листьями и цветами, вразнобой ударяющие в бубны и барабаны, остаются внизу, а мы, ведомые жрецами, взбираемся все выше. Я начинаю паниковать. Дело в том, что из того, что мы по крохам успели наскрести, я понимаю, что на вершине пирамиды как раз и бывают кровавые жертвоприношения, что в наши планы вовсе не входит. Нам надо в колодец. Или колодец будет потом? Ничего не понимаю. Но Рон абсолютно спокоен, глядя на него, старается сохранять лицо и Герми, так что мне не остается ничего другого, как разделить мужество и оптимизм моих друзей.

Наконец, когда моя истощенная интенсивным курением дыхалка начинает молить о пощаде, мы останавливаемся. От вершины, где возвышается каменный алтарь (да-да!) и движутся люди в отвратительных масках, изображающих черепа, нас отделяют всего двадцать ступеней. Наверное, я очень надеюсь, мы не предназначены для алтаря.

И вот вперед выходит человек - на нем высокий головной убор, такая же отвратительная маска, украшения, серьги - ну, просто новогодняя елка!
– и вздевает вверх руки. Толпа, колышущаяся внизу, немедленно замолкает, будто разом делает глубокий вдох - и все, ни звука, ни шороха. Даже дети на руках у матерей не осмеливаются плакать. А человек этот, жрец, начинает вещать, амулет старательно переводит, но так медленно! Про великий праздник, к которому готовились весь год (надо же, мы могли и не успеть!), про благословение, которое дарует нам в этом году Чак-Мооль, глядящий сейчас с небес на щедрость наших жертв и мужество воинов, стремящихся лицезреть его в блистающих заоблачных чертогах, откуда он проливает на нас божественную влагу. О том, как радуется душа невесты, предвкушая встречу со своим женихом. Я кошусь на Гермиону - она даже под слоем краски, покрывающей ее лицо, бледна, как смерть. Наверное, это от радости…

А потом жрец делает некий знак - и действо начинается. Откуда-то, видимо, с другой стороны пирамиды, появляются крепкие на вид довольно пожилые мужчины, волокущие к алтарю первую жертву. Видимо, человек, которого они сейчас взваливают на алтарь, в последнюю секунду своей жизни все же перестал испытывать восторг от предстоящей встречи с божественным, так как он из последних сил пытается сопротивляться. Но это бесполезно - они выгибают его тело на алтаре, удерживая внизу руки и ноги, так что только его незащищенная обнаженная грудь, странно вздыбившаяся от этого нелепого положения, остается открытой для удара жертвенного ножа. Я вижу, как он дышит - ему остается несколько последних вздохов, хриплое рваное дыхание доносится до нас, стоящих довольно далеко. Царит полная тишина - и вот жрец, шагнувший к жертве откуда-то сбоку, наносит один точный расчетливый удар и уже сжимает в руке окровавленное трепещущее сердце. Я понимаю, что если буду продолжать смотреть, меня сейчас просто вырвет. Я мысленно умоляю Гермиону не смотреть, но она тоже за каким-то чертом смотрит на все это, не шелохнется, только глаза ее непроизвольно расширяются. А искалеченное тело жертвы уже летит вниз по ступеням, толпа ревет, а я вдруг ловлю глазами еще не потухший взгляд того, кто еще секунду назад был человеком, чье дыхание, будто треск, разрывало застоявшийся влажный воздух. И странное чувство единения с ним вдруг ударяет меня, словно молот. Это я, я падаю вниз, скатываюсь по крутым ступеням, это меня уже волокут к алтарю, прижимая руки и ноги к камню. Это я, нет, пока еще не я, но мое восхождение на алтарь началось уже давно. Мое лицо непроницаемо - чего мне бояться, если я и так каждый день умираю, но не как они, в одну секунду, когда еще живое сердце вырывают из груди. Нет, мое сердце уже годами вырезают умелые руки, участливые взгляды, сопровождая каждое движение ножа участливыми словами о всеобщем благе и моем предназначении. И когда очередное изуродованное тело падает мимо нас, вниз, к жадно галдящей толпе, я понимаю, что еще одна часть моей души превращается в лед.

Я не знаю, как долго это длится - я вижу, что жертвы бывают разными - сопротивляющимися и молящими, мрачно шагающими к алтарю, отталкивая подручных палача, жертвы со светящимися счастьем и верой глазами. И я стараюсь не вглядываться в их лица потом, после того, как жизнь каждого из них обрывается, а от них остаются только трепещущие сердца, которые не в силах осветить эту страшную ночь.

Наконец, этот ужас заканчивается - насытившаяся толпа внизу жадно клокочет, готовая к продолжению. Теперь жрец обращается к нам троим, вновь прося нас рассказать Божественному о щедрости жертвоприношений в его честь, о вере и покорности народа, ждущего дождя и нового урожая. Мы склоняем головы. Я могу думать только о двух вещах - скорее бы все это уже закончилось, и не упала бы Гермиона со ступеней, так как я вижу, что она еле стоит на ногах, а прикасаться к собственности бога нам явно не позволено, даже чтоб поддержать ее, если она скатится вниз.

Мы внизу, стражники отделяют нас от радостно возбужденных людей, тоже просящих передать их просьбы богу дождя. О, если бы я был богом дождя, я бы передавил их всех, додумавшихся до этого кровавого ада, я бы с наслаждение залил их деревни и города таким дождем, чтоб над водой не торчала даже крыша этой мерзкой пирамиды. Сейчас я скажу ему об этом.

А эти безумные люди, словно дети, в своих цветочных гирляндах, они поют, пританцовывают, сопровождая нас к колодцу, которого я уже жду, как избавления. Я даже готов в нем утонуть, только бы забыть пережитый только что кошмар. Как мы вообще сможем жить дальше с такими воспоминаниями?

Путь кажется мне бесконечным - мимо храма, где мы провели полдня, по утопающей в зелени освещенной факелами тропинке, мимо огромного здания с похожим на пол яйца куполом, напоминающим обсерваторию. Но, наконец, перед нами колодец - черная вода, вся в отсветах огня, а глубина ее - абсолютное ничто. И на берегу длинный помост, нависающий над священным озером. Мы останавливаемся, я уже даже не вслушиваюсь в речи, провожающие нас в последний путь. Только бы подальше отсюда, в воду, куда угодно, только бы никогда не слышать ни их голосов, ни радостного пения, ни звуков барабанов. Нам связывают руки за спиной, толкают вперед, на помост, и мне выпадает честь идти первым. Толчок в спину - и я лечу, рассекаю своим телом черную гладь озера, смотрю уже через мутную пелену на свет факелов, на снующие наверху фигуры. И вижу пузырьки воздуха, поднимающиеся около моего лица. И понимаю, что не могу дышать. Вот рядом плюхается Рон, а за ним и Герми - я заворожено наблюдаю, как мерно колышутся их волосы в непрозрачной воде, и, похоже, собираюсь честно пойти на дно. Лицо Рона, совсем рядом, зверское выражение на нем - о, он вспоминает про заклинание головного пузыря! Я дурак, Гермиона в полубессознательном состоянии, но и ее хватает на заклинание. Я через секунду тоже вспоминаю, что такое дышать. Теперь руки. Снейп не зря издевался над нами всю последнюю неделю, заставляя не только отбивать удары, но и освобождаться от пут. Да, бросая на несколько часов одних в гостиной под Инкарцеро и предлагая освободиться самим. Если бы не он, нам бы просто не выжить. Когда мы, наконец, освобождаемся, я понимаю, что вот теперь-то и наступил тот момент, ради которого мы здесь. Ради которого смотрели на это зверство на пирамиде, ради которого чуть ли не сами прыгнули в жертвенный колодец. Чаша, где Чаша?

И я резко устремляюсь вниз, потому что если она здесь, то место ее на дне, среди прочих приношений. Я гребу рывками, все глубже уходя на дно, вода мутная, к тому же, свет факелов остался наверху, и здесь совершенно темно. Выхватываю палочку из волос - Люмос. И вижу только муть, взвесь, поднимающуюся навстречу мне со дна. Но я уже почувствовал разгорающееся в шраме тепло. Дальше, вперед, я компас, я тащу нашу команду вниз, они сами следуют за мной, так как, потеряй они меня в этой темной воде, нам не найтись. Глубже, глубже, я чувствую, как нарастает давление на мое тело, на уши, но не могу остановиться - теперь будто бы тяжелый груз увлекает меня вниз, в самое средоточие тьмы. Я достигаю дна - очень горячо - равнодушно разгребаю кости - кости животных, людей, блюда, украшения. Вот-вот, еще чуть-чуть, все, что-то обжигает мои пальцы, я вцепляюся в тонкую ручку мертвой хваткой и подношу маленькую чашу к свету моей палочки. Она вся заросла тиной и грязью, я тру округлый бок - да, это она, вот изогнул хвост в прыжке изящный барсучок Хельги Хаффлпаф. Мы у цели, крестраж жжет мои пальцы даже в воде. Я поднимаю голову вверх - в нескольких метрах надо мной Рон крепко держит Гермиону, она то ли в обмороке, то ли просто не может двигаться. Один рывок к ним, они сами хватаются за меня, и я одними губами шепчу заклятие обратного перемещения.

Нас немедленно выдергивает из этой отвратительной жижи, мы падаем на холм, уже в куртках и шапках, но с ног до головы покрытые тиной. Мы даже не можем смотреть друг на друга, потому что все троих выворачивает наизнанку прямо здесь, я еле успеваю отбросить чуть в сторону чашу. Пытаюсь лизнуть мокрый снег на холме, но меня опять рвет, и я не знаю, сколько это продолжается.

Когда мне становится несколько лучше, я успеваю только заметить, что мои друзья сидят в снегу, тесно прижимаясь друг к другу, вернее, это Рон прижимает Герми, потому что у нее, похоже, нет сил даже на то, чтобы держаться за него. Она неестественно бледна, из глаз ее льются слезы… Я бросаюсь к Чаше, к тайнику с клыком василиска, нацеливаюсь точно в середину покрытого грязью донышка и наношу удар. «Будь ты проклята», шепчу я, «будь ты проклята навек. И ты, и твой хозяин». Мне кажется, над Чашей сгущается стылая болотная муть, я вновь вижу кости, покрывавшие дно священного колодца, мертвые глаза, неотрывно глядящие на меня.