Прося отставки по болезни очной,

Но вскоре был ответ получен срочный —

Отказ. Повелено ему служить

И, следовательно, в Пернове жить.

А дело в том, что Миних-граф близ трона

Тогда стоял. И, зная нрав Бирона,

Считал, что бывший царский фаворит,

Как нынче говорится, погорит,

Коль будет на глазах у новой власти.

Пожалуй, он был в этом прав отчасти…

И лучше уж томиться от страстей,

Чем пострадать безвинно от властей.

Майор же был взбешен. В Пернове этом

Бессмысленных наветов быть предметом!

И знал, что зря,— смирить себя не мог.

И в горле день и ночь стоял комок.

Он стал искать намеки в каждом слове

И не умел унять арапской крови.

Входил к жене в покой. Смотрел дитя.

И удалялся пять минут спустя.

Его проклятое воображенье

Рождало боль, похожую на жженье.

И злобный случай подстерег его.

Случилось это все под рождество,

Когда в стрельчатых храмах лютеране

Поют свои молитвы при органе.

Абрам Петрович заглянул во храм.

И слушать службу оставался там.

Тем временем к майору на квартиру

Забрел Норцов, шатаясь без мундиру,

Не помня, как вошел туда хмельной.

И встал перед майоровой женой.

В постели та застыла от испуга,

Но вдруг послышались шаги супруга.

Вошел майор. Норцова обнял страх.

И он сбежал. Она вскричала: «Ах!»

Абрам Петрович, помолчав с минуту,

Промолвил: «Так!» И, повернувшись круто,

Прошел к себе. В недоброй тишине

Весь замер дом. И он вбежал к жене.

Гречанка закричала. Так был шал

И страшен муж. Он тяжело дышал,

Сюртук расстегнут, а в руке нагайка.

Он произнес сквозь зубы: «Негодяйка!» —

И наотмашь ударил по лицу,

Подставленному гневу и свинцу.

Бил долго, дико, слепо. И сначала

Она кричала. После замолчала.

Тут он очнулся. И, лишившись сил,

Мучительно и хрипло вопросил:

«Теперь ответствуй мне, была ль измена?»

Она прикрыла голое колено

И, утомясь от боли и стыда,

Кровь сплюнула и отвечала: «Да!»

Ее теперь нездешняя усталость

Вдруг обуяла. Умереть мечталось.

И молвила ему — как пулю в лоб:

«Убей меня, проклятый эфиоп!

Я никогда твоей не буду боле.

И отдаю себя господней воле!»

Всю ночь не спал арап. Унявши страсть,

Он был готов теперь ей в ноги пасть.

Но век не тот! Там нравы были круты,

А честь и гордость тяжелей, чем путы.

Свой кабинет он запер изнутри

И пил вино без просыпу дня три,—

Российский способ избывать печали.

И сам молчал. И все в дому молчали.

В нем все смешалось — подозренье, гнев,

Раскаянье, любовь. Как пленный лев,

Весь день метался в узком помещенье

Меж мыслями о мщенье и прощенье.

И вдруг пришел к жене. Сказал ей: «Ты

Меня презрела из-за черноты.