Ренанъ, какъ мы видли, утверждаетъ еще, что наука, успла найти законы самаго «процесса цивилизаціи»;. т. е. ея поступательнаго хода, способа, которымъ этотъ ходъ совершается. Вроятно, это самое онъ разуметъ и подъ «исторіею прогресса», о которой вслдъ за тмъ упоминаетъ.

Жаль, что о такихъ интересныхъ вещахъ сдланы только глухія упоминанія. Исторія всякаго предмета совершается сообразно съ природою этого предмета, съ его сущностію, и потому исторія всегда разъясняетъ намъ предметъ. Если показанія Ренана точны, то можно подумать, что мы далеко подвинулись въ пониманіи цивилизаціи и прогресса, т. е., что мы теперь лучше знаемъ, куда идемъ и куда намъ слдуетъ идти. Едва-ли, однако, это такъ; вслдъ за приведеннымъ нами мстомъ, Ренанъ говоритъ:

«Что касается до наукъ политическихъ и соціальныхъ, то можно сказать, что въ нихъ сдланы слабые успхи». Неожиданно поражаетъ насъ такой печальный отзывъ о всей послдней половин нашего вка. Нашъ вкъ, какъ видно, постигла неудача въ самомъ чувствительномъ пункт, неудача, невознаградимая никакими другими успхами. Остальныя страницы у Ренана заняты подтвержденіемъ этого печальнаго отзыва, и то, что онъ говоритъ здсь, — истинно поразительно.

Сперва онъ замчаетъ, что политическая экономія, питавшая въ 1848 г. очень высокія притязанія, потомъ потерпла полное крушеніе. Ее поколебали соціалистическія ученія, которыя въ это время получили серіозную и глубокую разработку у нмцевъ. Но эти ученія не пришли ни къ какой ясной теоріи, не даютъ яснаго ршенія. Ренанъ предсказываетъ, что соціализмъ уже никогда не исчезнетъ, всегда будетъ безпокоить общество, но будетъ видоизмненіемъ общими усиліями, получитъ видъ, при которомъ съ нимъ можно уживаться.

«Въ политик положеніе длъ столь же мало ясно» (стр. XV). Современная политика основана на начал народности, которое необыкновенно усилилось съ 1848 г. И вотъ, это начало замтно ослабваетъ. Человчество устало ему слдовать и приходитъ съ новымъ политическимъ взглядамъ. Они состоятъ въ слдующемъ. «Стало совершенно очевидно», говоритъ Ренанъ, «что счастіе недлимаго не соотвтствуетъ величію той націи, съ которой онъ принадлежитъ; кром того, обыкновенно послдующее поколніе очень мало цнитъ то, за что предъидущее поколніе жертвовало своею жизнью» (стр. XVI).

Какое ужасное настроеніе! Если такъ, то можно сказать, цивилизація и прогрессъ идутъ нын съ тому, что исторія разсыплется прахомъ. Въ самомъ дл, если всякій отказывается служить націи на томъ основаніи, что какъ бы она ни процвтала, ему лично отъ этого слишкомъ мало проку, если, потомъ, никто не любитъ и не почитаетъ трудовъ и подвиговъ предъидущихъ поколній, то, значитъ, человкъ въ наше время обрываетъ самыя святыя связи свои и съ настоящимъ, и съ прошедшимъ, и хочетъ служить только самому себ.

Ренанъ старается дале объяснить причину, по которой держится такое настроеніе. По его мннію, это зависитъ отъ «шаткости нашихъ идей о цли, къ которой должно стремиться человчество, и о дальнйшемъ его назначеніи. Между двумя задачами политики, между величіемъ націй и благосостояніемъ недлимыхъ, мы выбираемъ руководясь лишь своей выгодой или пристрастіемъ. Ничто намъ не указываетъ, какова воля природы, или въ чемъ цль мірозданія».

Но если такъ, то къ чему же повели насъ вс исполинскіе успхи наукъ естественныхъ и историческихъ? главнаго-то они намъ и не дали. И чему же такъ радовался Ренанъ? И не жалкое ли представленіе цлаго міра, какъ нкоторой громадной эволюціи, когда смысла этого развитія мы ничуть не понимаемъ?

Ренанъ подробно объясняетъ, какъ плачевна такая умственная тьма. Онъ говоритъ:

«Сколько времени національный духъ будетъ еще побждать индивидуальный эгоизмъ? Кто въ послдующихъ вкахъ окажется наиболе послужившимъ человчеству, патріотъ, либералъ, реакціонеръ, соціалистъ, или ученый? Никто этого не знаетъ, и однакоже существенно важно было бы знать это, потому что то, что хорошо при одномъ изъ этихъ предположеній, дурно при другомъ. Мы двигаемся, не зная сами, куда идти. Смотря по той точк, съ которой слдуетъ стремиться, то, что длаетъ, напримръ, Франція, есть или нчто превосходное, или нчто никуда негодное. Другія націи ничуть не ясне видятъ. Политика подобна пустын, въ которой люди идутъ на удачу, къ сверу, къ югу, потому лишь, что нужно идти. Никто не знаетъ, относительно общественнаго порядка, въ чемъ состоитъ благо. Утшительно только то, что мы непремнно куда-нибудь да приходимъ» (стр XVII).

Бдному человчеству, утратившему вс руководящія понятія, конечно, приходится радоваться хоть тому, что въ какую сторону ни пойдешь, все куда-нибудь придешь, то-есть, что путь не будетъ безконеченъ. Но это — небольшое утшеніе!

Ренанъ заключаетъ такими словами:

«Въ итог, если, вслдствіе неутомимыхъ трудовъ XIX вка, познаніе фактовъ возрасло удивительно, то назначеніе человка покрылось мракомъ боле, чмъ когда бы то ни было» (стр. XVIІІ).

Какіе жалкіе успхи! Нашъ вкъ оказывается безмрно богатымъ фактами и до нищенства скуднымъ идеями. Ренанъ, чувствуя, что итогъ вышелъ очень печальный, пускается затмъ въ оговорки и извиненія, напримръ, что лучше мало знать, да врно, что фанатическіе предразсудки будто-бы вредне, чмъ непорченность нравовъ, и т. п. Обращаясь затмъ къ себ, онъ очень ршительно заявляетъ: «и такъ, я былъ правъ, когда въ начал своего умственнаго поприща твердо поврилъ въ науку и поставилъ ее цлью своей жизни» (стр. XIX).

Посл всего сказаннаго, это иметъ видъ жестокой непослдовательности. Не радостное сознаніе своей правоты, а грусть и безнадежность — вотъ прямое впечатлніе того обзора научныхъ успховъ, который сдланъ Ренаномъ. Его хладнокровный тонъ явно противорчитъ содержанію его рчей. Да и самая настойчивость, съ которою онъ увряетъ себя и читателей, что былъ правъ, показываетъ, что онъ въ этомъ сомнвается. Разв ученый нуждается въ какихъ-нибудь оправданіяхъ своей любви и преданности наук? Разв дло дошло до того, что наука должна защищать свои права и что нужно вступаться за тхъ, кто въ нее вритъ и посвящаетъ ей жизнь? Да, дло, очевидно, дошло до этого, какъ скоро наука понимается въ томъ смысл, какъ ее разуметъ Ренанъ.