Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I
вернуться

Андреев Вадим Леонович
Шрифт:

Труд [71]

Когда ты набираешь слово звук, Где эхо звука?

Борис Божнев

I Густея, нехотя течет река, И, как в вино, макая в воду губы, Спит ржавый снег. Взлетают облака, Раскрыв хвостов сиреневых раструбы, — И колосится нива снеговая. И солнца ждут холодные цветы. О кровь моя, усталостью густая, Рекою черною течешь и ты! У берега чуть нарастает лед. Все медленней холодное струенье, — Но сквозь покров зимы меня зовет Иной земли прельстительное пенье. Река течет в угрюмой колыбели. Отдохновенная пришла пора. Тяжелые январские метели Над крышкой льда раскроют веера. II Бежит по черной проволоке кровь, Бегут по черной проволоке звезды, И электрическое сердце вновь И вновь вдыхает удивленный воздух. Взлетает птицею над линотипом Прекрасный, теплый и бессмертный звук. Строка рождается, и с слабым всхлипом Она летит в объятия подруг. Строка хранит небесный оттиск слов, Строка внимает щебетанью клавиш, И новый мир — необычайно нов, — Рожденье даже смертью не исправишь. И сохранив — непреходящей жизни — На белом поле выросший посев, Она своей расплавленной отчизны Встречает радостно высокий гнев. III От жизни нас освобождает труд. — Не так ли землю зимние покровы От тщетной страсти строго берегут? Рождается в огне густое слово, И забываем мы, как нас зовут. [Ум долгим очищается трудом.] В преддверье смерти нас ведет усталость. Мы отдыхаем в воздухе пустом. Мы знаем, — наша жизнь — большая малость, — Лишь сделав вещь, мы вечность создаем. [1929]

71

Труд — BP, 1929, № 3: строка, помещенная в квадратные скобки, пропущена в журнальном тексте и восстановлена по авторскому машинописному сборнику «Лед» (1937); HP: в редакции 1962 г. по авторскому машинописному сборнику «Пять чувств» (1970), без 1-ой части; приводим подвергшуюся полной переделке третью часть стихотворения в этой редакции:

Нас от сомнений ограждает труд, Неся в себе зародыш жизни новой. Любовь и хлеб! Но люди сберегут Рожденное в изнеможенье слово. И чем усталость глубже и телесней, И чем сильней согбенность острых плеч, Тем легче слово снова станет песней, Тем крепче будет медленная речь. Дрожит на кончике раздвоенном пера Всех сил прекрасное сосредоточье — Насыщенные словом вечера, Виденьями разорванные ночи! В преддверье счастья нас ведет усталость. Ум долгим очищается трудом. Труд — это мудрость, страсть и возмужалость, — Лишь сделав вещь, мы вечность создаем!

В редакции ВР стихотворение также перепечатано в приложении к изданию: Борис Божнев. «Собрание стихотворений в двух томах». Berkeley: Berkeley Slavic Specialties, 1987–1989, т. 2. Эпиграф — из стихотворения Бориса Божнева «Линотипный орган», посвященного Андрееву.

«Целостен мир и всегда неотъемлем…» [72]

Целостен мир и всегда неотъемлем. С детства мы любим привычную землю. С детства молчаньем и страхом полна Непостижимая звезд глубина. Слаще нам, ближе нам — день ото дня Блеянье стада и ржанье коня, Влажная глушь и болотная тишь, Серая дранка насупленных крыш, Звонкий, срывающий на ночь мороз С неба огни и гераней и роз, Черным медведем над белым прудом Дышащий, спящий, нахохленный дом, Пенье ворот и журчанье сверчка, Милый уют — на века и века. Но, позабыв притяженье земли, Мы снаряжаем в ночи корабли, — Недостоверной вверяясь звезде, Мы покидаем привычное «здесь». И по смоленой обшивке бежит Ночь, как расплавленный, синий гранит; Черный корабль неземные валы Рвут и терзают, как падаль орлы; Мы погибаем, а мачты скрипят, Мы погибаем, а звезды горят, И раскрываясь цветком, тишина Нас усыпляет. Нам снится весна, Райские кущи и райский покой, Призрачный воздух, почти голубой, — Но и на небе родная страна В бездне, как в зеркале, отражена, Но и на небе мы вспомним тебя, Снова ревнуя и снова любя. Плача, безумствуя и проклиная Нежную бестолочь льстивого рая. [1929]

72

«Целостен мир и всегда неотъемлем…» — ВР, 1929, № 10/11.

Осень («Ты произносишь это слово…») [73]

Ты произносишь это слово С любовью и недоуменьем. Звезда средь неба голубого Подернута легчайшим тленьем. Звезда средь неба голубого! Ужель и вправду вечереет? Ты произносишь это слово, Как произнесть никто не смеет. И как огромная медуза, Луна качается, всплывает. Бежит, запахиваясь, муза, Дыханьем пальцы согревает. Летит, летит сквозь стекла окон Звезда ко мне на изголовье. Затейливый щекочет локон — Иное как назвать любовью? Иное как назвать любовью? — И ты стихами отзовешься, Ты ослепительною кровью Во мне, не иссякая, бьешься.

73

Осень ВР, 1929, № 10/11; HP.

Смерть Байрона («“От старости лекарства не бывает…”») [74]

«От старости лекарства не бывает». Гостей встречает в лагере чума. Закат отбуйствовал, и застывает Прозрачным студнем тьма. Мир отгорожен пологом палатки. Ах, восковые слезы льет свеча. Огромной Чайльд-Гарольдовской крылатки Крыло — скользит с плеча. «Смерть надевает золотые шпоры. Бежит в беспамятстве неверный сон». Сползает ночь, и покрывает горы Суровый небосклон. «Взнуздай коня и подтяни стремяна. Ужель чума опередила нас?» Оборванной строкою Дон-Жуана Трепещет смертный час. [1928]

74

Смерть Байрона — СС.

«Мы согреваем ночь, но не согреть постель…» [75]

Мы согреваем ночь, но не согреть постель, И тяжкий холод неотъемлем. Смертельной простыней надменная метель К утру покойную прикроет землю. И мы боимся, друг, вот-вот над головой Сомкнутся, как вода, простыни, И, белоснежною раздавлена пятой, Душа опламеневшая остынет.

75

«Мы согреваем ночь, но не согреть постель…» — СС.

Сальери («Молчи, угрюмая денница!..») [76]

Молчи, угрюмая денница! Мне в нашей жесткой темноте Окаменелый хаос снится. В порабощенной пустоте Стоят, вне времени, вне срока, Одеты плесенью и мхом Валы застывшего потока, Отягощаемые сном. Чужда молитв и суесловья, И вдохновенья, и огня, Холодной, мертвенною кровью Ты опоила, смерть, меня. Иноплеменных звуков холод, Музыки венценосный бред, И белых клавиш черный голод, И черных клавиш черный свет. Вкус вечности, чуть горьковатый, Мне был знаком. Всегда один, Невольной жизни соглядатай, Ее привычный властелин, — Не я ль берег науку тленья, Всю чистоту ее одежд, От глупости и удивленья, Прикосновения невежд. Еще звезда с звездой боролась, Еще металась в страхе твердь, Когда восстал бесспорный голос, Твой голос, явственная смерть. Смерть пролила святую чашу. Звенел и гас пустой кристалл. И медленно над миром нашим Прозрачный отгул умирал. В пятилинейном заключенье Хранят скрипичные ключи Небес холодное биенье И первозданные лучи. Спасительных, бессмертных, темных, Железных формул плен, броня, — Дыхание ночей огромных И слабый свет земного дня. Дневные Моцартовы звуки Тьмы не посмеют превозмочь, — Покорна лишь моей науке Слепая девственница ночь! И сторонясь людской музыки, Я к скрипке не принужу рук, — Неистовый, косноязыкий, Молчи — юродствующий звук. О, деревянной скрипки пенье, О, голос дряхлого смычка, — Так жить и чувствовать — века — Бессмысленное понужденье! Забыв земную суету, Томлением пренебрегая, Лелею я одну мечту О каменном, безмолвном рае. Мы, встретив старость, познаем Бесплодность сердца. Время, время! Холодным сожжено огнем Случайной молодости бремя. На что мне огнь земных свобод? Увы, все искажает скука. Душа предчувствует и ждет Тебя, смертельная разлука. Молитвы бесполезный дым И звуков каменная твердость — Недаром я шести земным Грехам — предпочитаю гордость. Разъяв, как яблоко, любовь, Я миром брезгую. Слепая, Беснуется слепая кровь, И жизнь проходит, как слепая. В окне над миром истлевает Глухой, мертворожденный день, Сгибает свет святая тень, Как ветер тростники сгибает. Нежнее рук часовщика Ее прохладное касанье. Пройдут года, пройдут века, Без имени и без названья. О Моцарт, Моцарт, как Орфей Ты скалы покорил музыке — К чему? Вослед душе своей, Вослед пропавшей Эвридике Ты бросишься. Но хаос глух, Но тугоухи глыбы мрака, И не уловит бедный слух В ночи — ни отзвука, ни знака. День отошел уже ко сну. Густеет вероломный воздух. Я никогда не отдохну — На что рабовладельцу отдых? [1928]

76

Сальери — Ч, 1930–1931, № 4.

Chartreuse de Neuville («И желтый луч на каменной стене…») [77]

И желтый луч на каменной стене, И серый мох на красной черепице, И тень дерев — все только снится мне Мгновенной, пролетающей зарницей. Еще один завороженный день — Он падает меж веток обнаженных, Как желтый лист, как тающая тень, Как бабочка, — на головы влюбленных. [1933]

77

Chartreuse de Neuville — СЗ, 1934, № 54.

Canal de l’Ourcq («Ты помнишь белый циферблат часов…») [78]

Ты помнишь белый циферблат часов — Он цвел в тумане, на краю канала. Твоя ладонь, как чашечка весов, От слов моих качалась и дышала. Вдоль черной баржи полз фонарный свет, Алмазами горела мостовая. Прекрасно счастье — в ореоле бед И в блеске нищеты — любовь босая. [1933]

78

Canal de l’Ourcq — CЗ, 1934, № 54.