Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I
вернуться

Андреев Вадим Леонович
Шрифт:

Счастье [79]

I Мой невод заброшен смоленый. Чуть вздрагивают поплавки, И ветер волною зеленой Раскачивает тростники, И шепчут зеленые листья О том, что сегодня опять Мне счастье во мгле золотистой Никак не удастся поймать, О том, как царапают весла Их нежные стебли, о том, Что ил волокнистый разостлан По дну темно-серым ковром. И, глядя в прозрачную воду, Я вижу — далекое дно, Синеющего небосвода Раскрытое настежь окно, И там — в голубых переливах — Неяркую тень рыбака И стайку рыбешек пугливых, И призрачные облака. II Я в море сегодня не вышел. Зарывшись в холодный песок, Как зверь засыпающий, дышит Мой старый, усталый челнок. Вздыхает ленивое море, Закатная плавится медь, И сохнет на черном заборе Большая шуршащая сеть. Все выше летучие тучи И огненные небеса, Все тише в лощине дремучей Лесные звучат голоса. Земное глухое молчанье, Огромный вечерний покой. Встает голубое сиянье Луны из-за бездны морской. А около хижины нищей Скворец за решеткой сидит, Со скуки безрадостно свищет И тонкие прутья долбит. III Вдоль тинистых, топких излучин Усталая лодка скользит. Как мохом, туманом дремучим Невидимый берег покрыт. И только высокие сосны Над плотною мглою долин Раскинули победоносно Широкие кроны вершин. Вода под веслом засыпает, И скользкие призраки волн Тоскливо и мерно качают Меня и мой дремлющий челн. А сзади, теряясь в тумане, Уходит дуга поплавков. Я знаю, что снова обманет Меня бесполезный улов, Что даром вдоль топких излучин Протянуты петли сетей… О, скука скрипучих уключин, Тоска бесконечных ночей. IV Шумела в ночи непогода, Огромный вздымался прибой, Но к утру вся ширь небосвода Покрылась сплошной синевой. На берег, усталый от бури, Ласкаясь, взбегала волна, И капли небесной лазури В себе отражала она. Я вышел на берег песчаный. Зарывшись в сыпучий песок, Лежал, точно зверь бездыханный, Разбитый прибоем челнок. А рядом спокойно белело — по пояс покрыто водой — Как море — прозрачное тело Утопленницы молодой. И глядя в слепые озера, В глаза неживые ее, Сквозь тень помутневшего взора Я счастье увидел мое. V И ночь опустилась, как камень, И мраком костер окружен, И рыжее, звонкое пламя Уперлось в ночной небосклон. Ты в клубах, тяжелого дыма Сегодня покинешь меня, Растаешь и неуловимо Исчезнешь в объятьях огня. Когда ж отпылает высокий И жадный, и нежный костер, Зажжется опять на востоке Морской бесконечный простор, И в небе, растворенном настежь, Как рыбы всплывут облака, И в поисках нового счастья Потянется сеть рыбака. Я поднял прозрачное тело, К щеке прикоснулась ладонь, И к небу блестящие стрелы Взметнул, разгораясь, огонь. [1937]

79

Счастье — P3, 1939, № 19.

ОЛЕНЬ. Поэма [80]

1 Кусты можжевельника, сосны, Зеленое пламя берез, Огромные белые весны, Коварный весенний мороз. Леса и леса, и озера, И снова — леса и леса, И тучи, лиловою сворой Несущиеся в небесах. Под нежными лапами моха, Терновником острым увит, Навеки и насмерть — без вздоха Улегся тяжелый гранит. Он вынес, безмолвный и грубый, Угрюмую поступь веков, Он помнит холодные губы, Прозрачную грудь ледников. Он может быть мертв, но я знаю, Что в мраморных жилах его Огонь ледовитого рая — Таинственное волшебство. 2 Извивами длинной лощины, Звериною узкой тропой, Вдоль черных порогов стремнины Я вышел на берег морской. Вдали неподвижные сосны, Как круглые спины китов, Всплывающие легионы Разбросанные — островов. И глядя на сонную стаю, Внезапно устав, как они, Я видел — вверху угасают В небесной жаровне — огни. Обглоданный бурями остов Столетней упрямой сосны Вонзился в израненный остров, Как черный гарпун. Тишины, Огромной, печальной, дремучей, Недвижимой и неземной, Тяжелой, как голые тучи, Гранитный, холодный покой. 3 Всю ночь напролет неустанно Я вслушивался в тишину. Я видел, как в небе стеклянном Туман набегал на луну. Ко мне сквозь еловую крышу Просачивался холодок. Я вслушивался и не слышал, Как волны ласкают песок. Когда, покоренный дремотой, Вступил я в преддверие сна, Шуршанием крыл — перелетом — Меня разбудила весна. Я вышел на берег песчаный. Сквозь плотный и нежный туман, Далекий, незримый, гортанный, Вверху пролетал караван. Казалось — весь воздух клокочет Крылатое небо летит, Казалось, что мертвые очи Открыл, пробудившись, гранит. 4 Крутою дугою залива Я вышел на каменный мыс. Тумана прозрачная грива Взлетела в далекую высь. И между разметанных прядей, Сквозь тающие кружева Горела лазоревой глади Сияющая синева. И море, и мыс, и болото — Все было бессмертно светло И музыкою перелета, Весенним гореньем цвело. У самого края морского, На нежном пространстве песка Рождалося слово за словом, За новой строкою строка. За мною следила русалка Сквозь воду и тинистый ил, Как я можжевеловой палкой Слова на песке выводил. 5 Сгибались высокие ели, И сосны стонали в бору, Русалочьи косы летели, Разметанные на ветру. Вдали белогривые волны Сгонял и разбрасывал шквал. Простором и яростью полный, О берег ударился вал. Прозрачными клочьями пены, Лохмотьями серых знамен Оделись гранитные стены И скрытый кустарником склон. Зеленая кровь обагряла, Смывала песок золотой. Строка за строкой исчезала, Строка за случайной строкой. Когда, отшумев и отплакав, Насытилась буря волной, Она уцелевшие знаки Последнею смыла волной. 6 Звериною узкой тропою, Вдоль каменных глыб, в тишине, Я медленно шел. Надо мною Вечернее небо в огне, Как сонный костер, догорало. Все было прозрачно-мертво. Природа, насупясь, молчала. И вот — я увидел его. Тяжелый, печальный и гордый, Стоял круторогий олень. Его темно-серая морда Глядела в далекую тень, Туда, где ничто не исчезнет, Г де каждое сердце найдет В широкой, безоблачной бездне Свой страстный бессмертный исход. Я понял — ничто не растает, Слова никогда не умрут. Я понял, что смерти не знает Высокий божественный труд. Париж, 1945, [1937]

80

Олень (Поэма) — He, 1945, № 22/23.

ВОЗВРАЩЕНИЕ. ПОЭМА [81]

(Упоминаемые в поэме военные события имели место

на Кавказе во время гражданской войны в 1920 году.)

1 Кавказ дышал, как мамонт сонный. Ползла заря из-за вершин. Застыл громадою червонной Завороженный властелин. Вверху клыками горной цепи И ребрами огромных скал Рассвет рассеянно играл — Жемчужное великолепье. Над черноморскою пустыней, Над чешуею зимних вод Сиял невыразимо синий, Воздушно-лучезарный лед, Почти как блеск небесный ярок. В пролетах оснеженных арок, На лапах розовых ветвей Играли отсветы огней. Заря сползла на берег моря И, рыжий озарив песок, Растаяла в большом просторе. День встал, отчетлив и высок. 2 Пожар далекого аула Угас в пожаре синем дня. В прозрачном небе утонула Струя лилового огня. И над кавказскою твердыней, Как листья легкие венка, Серебряные облака Раскрылись в огненной пустыне. Казалось все простым и точным, Казалось — воздух чист и нем, Казался мир бессмертно прочным И каменным. А между тем, На горностаевых плечах, Меж льдин, в сияющих снегах, На отдаленные высоты, Таясь, глядели пулеметы. Вот ветер набежал, и вскоре, Стыдясь зеркальности ночной, Покрылось утреннее море Полупрозрачною чадрой… 3 Дымок над орудийным дулом Летучей розою расцвел, И вслед за ним тяжелым гулом Наполнился угрюмый дол. Застыв, к земле приникли травы, Тягучий воздух, точно мед, Стекавший вдоль прозрачных сот, Как бы наполнился отравой. Скользя шипящею шрапнелью, Внезапным светом ослеплен, На волю выполз из ущелья Неповоротливый дракон. Вверху, ощерившись, горели На недоступной цитадели, И недоступны и близки, Щетиной черною штыки. Земля, вздохнув, загрохотала. Взвиваясь, падал желтый прах, И в небесах, подняв забрало, Стояло солнце на часах. 4 Как мне забыть — я помню, помню Вершин стремительный разбег И в этом мире вероломном Жемчужно-розоватый снег. И стрекотанье пулеметов, И нежных пуль прозрачный звон, Кустарником заросший склон И дальний голос самолета, В ущелье узком водопада Неугомонную струю И смерти близкую прохладу, И жизнь и молодость мою; Горячий ствол винтовки длинной, Вверху, над башнею старинной, На самом острие штыка Взлетающие облака. И белый парус в блеске моря, В тумане моря голубом, Скользящий в пламенном просторе Упрямо-загнутым крылом. 5 О нет, в долине Дагестана Не я лежу в свинцовом сне, И не моя дымится рана, И жизнь моя не снится мне. Вот здесь, теперь, парижской ночью Лишь явь горит передо мной, И прежних дней во мгле глухой Разорванные вьются клочья. Случайному поверив звуку, Я не услышал голос твой, Кощунствуя, я поднял руку, Моя Россия, — над тобой. Последней нотою высокой Во тьме звенит трамвай далекий. Не отгоняя мыслей прочь, Чужая коченеет ночь. Люблю, люблю тебя, родная. Я вижу — бархатная мгла Печально, как чадра ночная, На холмы Грузии легла. 6 Спаяв разорванные кольца, Скрутив узлом тугую цепь, Ползли на приступ добровольцы Туда, на ледяную крепь. Гудел развороженный улей. Меж скал, и жаля и звеня, И все ж не трогая меня, Легко посвистывали пули. Я помню солнца терпкий запах И раны черные земли, Клочок разорванной папахи И кровь, застывшую в пыли, И этот взгляд, в меня глядящий, Еще живой, еще блестящий, При свете золотого дня Уже не видящий меня. А там, вверху, застыв в молчаньи, В зеленом ореоле льдин — Самодержавное сиянье Кавказских огненных вершин. 7 Неравный бой. Мы не сумели Достичь врага и залегли, Не взяв высокой цитадели, В изрытой пулями пыли. Часы, томительны и знойны, Текли, чернея, точно кровь. Лишь к вечеру в атаку вновь Мы бросились толпой нестройной. Между камней и между трупов, Жужжаньем пчел окружены, Сорвались с каменных уступов За есаулом — пластуны. В штыки — и вот — мы разорвали Сверканием трехгранной стали, Как молниею облака, Нас окружавшие войска. Но там, где ручейком раздвоен Полуразрушенный аул, Уснул, печален и спокоен, Наш седоусый есаул. 8 Усталым пламенем заката Страна моя озарена, Потерянная без возврата, Непостижимая страна. Мы шли вдоль моря. Красным шрамом Горело солнце. Вдалеке, На рыжем выросши песке, Качалась мертвая чинара. С трудом ворочая колеса Тяжелой и смешной арбы, Везли волы в пыли белесой Уставших от земной судьбы. Тела, прикрытые дерюгой, Слегка толкались друг о друга. Казалось нам, что вот сейчас Они, хрипя, окликнут нас. День догорал. Чадра ночная Холодным саваном легла — Печальная и ледяная, Боль успокоившая мгла. 9 Я не могу заснуть. Угрюмо Я вслушиваюсь в мрак ночной — Он полон шороха и шума, Он полон тяжести земной. Там, за окном, фонарь зловещий Туманом вьющимся одет, И но стене скользящий свет Слегка передвигает вещи. Гудок автомобиля длинный, И призрачная тень луча Летит вдоль улицы пустынной Со свистом яростным бича. Горят стремительным пожаром Асфальтовые тротуары, И в черных, плоских зеркалах Сверкает белоглазый страх. И вот опять встает глухая, Бессонная и злая тьма — Моя огромная, ночная, Моя парижская тюрьма. 10 Все неизменно — годы, годы, Все тот же дымный небосвод И опостылевшей свободы Нетающий железный лед. И я смотрю на атлас школьный, И между чуждых стран одна, Она одна, моя страна, Влечет меня к себе невольно. Темно-зеленые долины И пятна синие озер, И гор коричневых вершины, И прихотливых рек узор. В степи глухой, как небо, древней Полузатерянной деревни Лишь в лупу видимый кружок, — Цветка грядущего глазок. Как узник смотрит сквозь решетку, В окно, в свободу, на простор, Так я гляжу на этот четкий Географический узор. 11 Я помню наше отступленье, Арбу, упавшую в овраг, Горящий дом и в отдаленьи Нас крепко обступивший мрак. Ночные шорохи и шумы, Слепой, необоримый сон, Тяжелый, низкий небосклон, Глухого моря плеск угрюмый, А по утру — холодный ветер И двухмачтовой шхуны бег, И в сером, дымном полусвете Крутящийся, бесцветный снег, И там, за снегом, еле зримы, Недвижимы, непобедимы, В броне дымно-лиловых льдин Форты надоблачных вершин. Я помню, как на борт упорно И набегал, и падал вал, Фонтаны брызг и сине-черный, Внезапно налетевший шквал. 12 Нас в этом мире только двое. Как мне и плакать без тебя? Гляжу в лицо твое родное, Благословляя и любя. Все та же ты, — не изменилась: Все та же степь, все тот же лес, Все тех же северных небес Мечтательная легкокрылость. Звенит гармоника от боли В летучем сумраке ночей — Еще одной заботой боле, Одной слезой река шумней. И все по-прежнему, тяжелый, Глядит на праздничные села До самой крыши полон тьмы Огромный силуэт тюрьмы. Так было и опять так будет — Расстрел — и ропот соловья. Душа умрет, но не забудет — Ты свет, ты молодость моя. 13 Опять я прохожу бесплотный, Не узнаваемый никем, Опять встает рассвет дремотный И горный воздух чист и нем. Опять — Кавказские вершины, Дымно-жемчужные снега, Залива длинная дуга, Чинары в глубине долины, Дыханье легкого мороза И там, на берегу реки, Мне не знакомого колхоза Взвивающиеся дымки. И я, для глаз людских незримый, Прозрачней света, легче дыма, Неуловимо прохожу Вдоль по земному рубежу. Играет солнце в снежной чаще. Сияет ледяная твердь. Мне жизни радостней и слаще Воображаемая смерть. 14 Страна моя, сквозь сон мне снится Неуловимый голос твой. Летучих звуков вереница Звенит, кружась во тьме ночной. Душа сквозь темную разлуку Навстречу звукам, как цветок, Протягивает лепесток, Ловящий свет и влагу звука. И вот, меж лепестков, незримо, Между тычинок, в тишине, Таинственно, неуловимо, В глубоком, в глубочайшем сне, В глубокой тайне сокровенной Уже цветет огонь священный И зреет медленно — оно — Непобедимое зерно. Качается чадра ночная, Прохладный веет ветерок. Прости, страна моя родная, Что я тебя покинуть мог. Париж, [1936]

81

Возвращение (Поэма) — He, 1946, № 27/28; 3, 1983, № 1 — главы 10 и 14.

«Двенадцать немецких винтовок…» [82]

Владимиру Антоненко, расстрелянному на острове

Олероне 30-го апреля 1945 года.

Двенадцать немецких винтовок, Двенадцать смертельных зрачков, И сжались — в короткое слово — Двенадцать смертельных слогов. И вот, расставаясь с землею, В чужом, в незнакомом краю, Ты просишь, чтоб небо родное Укрыло бы душу твою. И прежде, чем тело покинуть, Дыханье твое оборвать, Ты вспомнил родную долину, Болото, осеннюю гать, Туманы над Припятью плоской, Ступени, резное крыльцо — И стало прозрачнее воска Твое молодое лицо. Нет, связанных рук не раскинуть И глаз не закрыть неживых. Из мертвого сердца не вынуть Всех воспоминаний твоих. Все крепче, все выше, все шире, Пронзительнее тишины Виденье единственной в мире Далекой советской страны. Нет, только кирпичную стенку Изранил немецкий свинец — Не умер — он жив, Антоненко, Простой партизанский боец. [1945]

82

«Двенадцать немецких винтовок…» — PC.

ПОЭМА ОБ ОТЦЕ [83]

Леонид Андреев родился 9/21 августа 1871 г. в городе Орле,

умер 12 сентября 1919 г. в финской деревушке Нейвола.

1 По горло в снег зарылись ели. Кружилась и цвела пурга. Веселый снег хмельной метели Во тьме преследовал врага. Большая ночь глядела в оба Сквозь неподвижный полог мглы, Как за сугробами сугробы Вздымали белые валы. В ночи, прозрачный и стоокий, Влеком воздушною игрой, Покорен музыке высокой, Струился звездно-снежный рой. Был мир ночной неузнаваем: Казалась странною земля — Как будто притворилась раем Большая роза без стебля. Наш черный дом в завоях снежных, Как шмель меж белых лепестков. Пил музыку годов мятежных, Опустошающих годов. Он погибал, но погибая, Сквозь ветер, голод и мороз Он видел, как цветет, сияя, Блеск революционных роз. Он был насыщен вдохновеньем. Как иней, на стенах его Горело дымным озареньем Мучительное волшебство. И призраки картин, и книги, И свод щербатый потолка, И смерть, и жизнь — в едином миге, Поправшем дымные века. 2 Вот я закрыл глаза, и снова Звучат отцовские шаги — Сквозь тяжесть медленного слова, Сквозь завывание пурги. Колеблется скупое пламя. Еще далеко до утра. Его упорными шагами Протоптан синий ворс ковра. Военная тропа сражений И горьких срывов и побед — Испепеляющих горений Язвительный и зоркий бред. И пишущей машинки стрекот, И музыки небесный гром, И вьюги отдаленный клекот За занавешенным окном, И под морщиною безбровной, Под обнаженным солнцем лба Любви безгрешной и греховной Неутолимая борьба. И в глубине земной неволи, В смерче и образов и снов Сияние последней боли, Звук непроизносимых слов. Часы, часы ночного бденья! Все медленней земная речь, Все отдаленней вдохновенье И явственней сутулость плеч. Рассвет сквозь водоросли веток, Сквозь разлетающийся мрак Глядит на пластыри пометок, На сон исчерченных бумаг. 3 Сентябрьский ветер строг и зорок — Он вымел начисто луга, Обвеял глиняный пригорок И гладко причесал стога. Березы желтыми кострами Сияли вдалеке. Леса Подперли хвойными плечами Встревоженные небеса. Серели выцветшие крыши Окрестных финских деревень. Час от часу казался выше Неумолимо жесткий день. И в глубине пустого сада, Там, где застыла тишина, Наш дом стоял ночной громадой, Многоугольной глыбой сна. Для отдыха закрыть не мог он Глухие веки мертвых глаз. На впадины зеркальных окон Лег черным блеском смертный час. Для наших глаз уже незрима, Для чувств земных уже мертва, Плыла легка, неуловима Душа былого волшебства. И голос, смертью обнаженный, Легко минуя слух людской, Взлетел закатом опаленный, И захлебнулся высотой. — Когда-нибудь, в другой вселенной, Над бездной дымною веков Воскреснет музыкой нетленной Оборванное пенье слов. [1935]

83

Поэма об отце — Не, 1947, № 31/32.

ПОЭМА О КАМНЕ [84]

Александру Вадимовичу Андрееву

I Долго угрюмый ледник волочил Серый валун по земле одичалой. Бросил его и уполз, и забыл. Небо над мертвым болотом молчало. Сгусток расплавленной, огненной лавы, Жизнь, не заснувшая даже во льду — Каменный сторож огромной державы: «Здесь я положен, и я не уйду». II Через невские топи торопят коней. Убегают на запад. Слепые кольчуги Чуть блестят в темноте. «О скорее, скорей, Нам не выйти из круга разбуженной вьюги. Ночь прикинулась ведьмой. Она нас задушит. Этот снег — словно стрелы — и жалит и жжет». Леденеют, как в проруби, мертвые души: Александр, настигая, в погоню идет. III Все мхи, да валуны, да мелколесье, И жадный всхлип, и хлюпанье болот, И в серо-синем, в бледном поднебесья Широкий журавлиный перелет. Его века одели лишаями, Стянула раны каменная ржа. Он говорил гранитными губами: «Я не уйду с родного рубежа». IV Белая ночь на Ивана Купала. Белое небо над синей рекой. Едет отряд по земле одичалой, Конь за конем по земле голубой. Кто здесь натыкал еловые вехи? Длинную просеку кто прорубил? Петр к одинокому камню подъехал, Горькую трубку свою закурил. V Каменотес взял ржавый молот, Зубило сжал мозолистой рукой, И звонким стал весенний холод, Плывущий над огромною рекой. Он был положен в край высокой дамбы, Туда, где приставали корабли, Туда, где сжали каменные ямбы Неровный край болотистой земли. VI Гранитные обтачивая звуки, Суровый Ломоносов приходил Сюда на берег. Каменные руки Уперши в камень, он не находил Ему потребной фразы. В тишине Из-за высоких тростников вставала Луна. Ночь бормотала в полусне, И каменное сердце трепетало. VII Вдали Адмиралтейская игла Сияла, в полумгле не угасая, Когда крылаткой славною была Озарена его душа ночная. ………………………………. VIII Здесь, над Сенатской площадью, заря Мучительно и долго догорала. В кольчуге синих льдин едва дышала Нева — в тот долгий вечер декабря. И в долгий вечер декабря впервые Тебя обжег тот непомерный свет, Которым — через девяносто лет — Весь шар земной расплавила Россия. IX Человека не тронула пуля. Она Обожгла рикошетом гранитное тело. По торцам, пригибаясь, ползла тишина, А беззвучное сердце, как солнце, горело. Человек — он погладил ладонью гранит, Посмотрел в темноту, в этот мрак неотвязный: «Ничего, пусть сегодня еще поболит, А уж завтра мы вместе отпразднуем праздник». X Здесь самодержец лед, и Ленинград, Буранами и вьюгами обвитый, Подъемлет к небесам — за рядом ряд — Разрушенных построек сталагмиты. Но сквозь кольцо блокады ледниковой, Сквозь бред и боль неумолимых мук На всю страну гремит, как жизнь, суровый, Как жизнь, большой — гранитный сердца стук. XI Не страшась аравийского желтого зноя, Мусульманин к священному камню придет, И остынет в душе беспокойство земное, И высокое счастье звездой расцветет. Так и тот, кто душой, маловерной и слабой, Не поверил в Россию и в русский народ, Пусть коснется рукой ленинградской Каабы, У гранитного сердца пусть силы возьмет. Париж, 1946

84

Поэма о камне — Не, 1947, № 35/36.

КОЛОДЕЦ В СТЕПИ (1–3) [85]

1. «Овраг и деревянный сруб колодца…»

Овраг и деревянный сруб колодца, В квадратной мгле шевелится вода. Уходит день, — он больше не вернется, Он больше не вернется никогда. Вдали пылит усталая телега, — Клубится пыль, как розовый цветок, И облака на поиски ночлега По небу гонит теплый ветерок. Уходит день за гребень косогора, Туда, где черные торчат кусты. Постой, не торопись, — теперь уж скоро Ты все поймешь, и все забудешь ты. Вода в степном колодце пахнет мятой. Высоко в небе плачут журавли. Нам в дальний путь пора — о без возврата — Уйти по черным рытвинам земли.

85

Колодец в степи (1–3) — Э.

2. «Над выжженной дотла, белесой степью…»

Над выжженной дотла, белесой степью, Сквозь беспощадно пыльный зной, вдали, Струится дымное великолепье, Мучительное марево земли. Плывут во мгле летучие озера, Качаются и тают тростники, И жарким ветром зыблемые горы Встают над дымной заводью реки. А здесь — трещат кузнечики до боли, И мертвая земля дождей уже не ждет, И пыльный саван покрывает поле, И ночь не спать, а мучиться идет. Вдали, над степью, над пустым колодцем, Недвижен журавля упрямый шест — Он не наклонится, он не согнется, Он тоже мертв — грозящий небу перст.