— Все объ ёмъ, доченька, все объ Гаврилушк.

Не забыть мн моего жаланнаго сыночка! Сперва-то взгрустнулось мн, доченька, все объ теб, касатая моя, да объ Иван Тимофеич твоемъ. Ну, а вс мои думы горькія объ ёмъ, объ Гаврилушк-то, зачина-ются, да съ имъ и кончаются. Цлый день такъ-то лежишь одна-одинохонька, такъ чего только не на-думаешь? Вс вотъ такъ уйдутъ съ утрія съ ранцяго на молотьбу и никто-то зацлыйдньненавдатся,

і щ.еіап-ка к.ги

не заглянетъ ко мн. Я не ятлюсь, доченька, спаси ихъ Христосъ, всмъ доволна, обиды отъ ихъ ни ка-кой не вижу...

Она помолчала.

— А ужъ Гаврилушка-то не покинулъ бы такъ одну свою больную мамоньку, куска бы не долъ, а ужъ урвался бы, прибжалъ бы разокъ-другой хошь на Минуточку...

И старуха вдругъ залилась снова горькими сле-зами, и хотя она только что говорила, что не жа-луется на семейныхъ за невниманіе къ ней, на са-момъ же дл это были слезы обиды.

— Жаллъ ёнъ, сердечный, меня...

—Мы вс жалемъ тебя, мама...

— Да рази я въ попрекъ говорю, доченька? Вс вы меня жалете, спаси васъ Христосъ, да не такъ, какъ Гаврилушка...

— Гаврилушка болыпе всхъ жаллъ тебя, мама, это точно.

—И объ чемъ я все плачу, доченька, объ чемъ денно и нощно сокрушаюся, — тише прежняго, какъ бы въ забытьи продолжала Прасковья, видимо, рас-троганная участіемъ дочери, — и на могилочку-то его не могу пойтить, не знаю, не вдаю, гд зарытъ мой сиротинушка. Я жалла его болыне своихъ всхъ родныхъ дтушекъ, вдь получила я его трехнедль-ной крошечкой, своей грудью выкормила, выпоила, да бывало, какъ возьму его на рученьки, да какъ вспомню, што одна-то одинешенька эта крошечка на всемъ на бломъ свт... всМъ-то ёнъ чужой, всмъ-то ёнъ ненадобный, и такъ-то заболитъ мое объ ёмъ сердечушко, чуть што не разрывается, а какъ взгля-нетъ, бывало на меня свонми ясными глазыньками, да улыбнется, да протянетъ рученьки, совсмъ што солнышко въ вешній день...

Уже совсмъ смеркалось. Бабы наговорились и

Катерина хозяйскнмъ глазомъ осматривала за-пуіценную и загрязненную избу. Въ закоптлыхъ бре-венчатыхъ стнахъ, проконопаченныхъ паклей, зашеле-стли тараканы.

— Непорядокъ тутъ у насъ, доченька, непоря-докъ, — замтивъ критическій взглядъ Катерины, какъ бы извиняясь, сказала Прасковья. — И глазамн бы не глядла кругъ себя. Хошь ты прибери, жалан-ная, а моей-то ужъ нту моченьки... Какъ колода. лежу, касатая моя... На погостъ ужъ кости просятся.

— Постой, переложу тебя, а потомъ приберусь, — сказала Катерина, проворно поднимаясь съ кровати.

Она, обхвативъ старуху подъ спину, приподняла ее, умло и быстро перебила свалявшуюся подушку. поправила соломенникъ и снова осторожно уложилг мать.

— Какая ты худая, да легонькая стала, мама, ровно перышко. И приглядть-то за тобой некому, какъ я отъ васъ ушла. Совсмъ заброшенная. Можетъ, съла бы чего?

Старуха отъ ды отказалась, а попросила пить чего-нибудь тепленькаго.

— Хорошо мн теперича, доченька, какъ у Христа за пазушкой, а то кости разломило вс, — говорила умиленная Прасковья и, обернувшись лицомъ къ об-разамъ, стала креститься.

Катерина, сбросивъ съ себя мокрые платокъ и пальтушку, подвязала передникъ и, засучивъ рукава, затопила печь, развела самоваръ, наскоро подмела и притерла полъ, потомъ напоила мать отваромъ мали-ны и пошла доить коровъ.

. III.

Совсмъ уже стемнло. На стол горла лампа, ярко освщая красноватымъ свтомъ неболыпой около себя кругъ, тогда кактаж.а& В^ВТояъ-шая часть печи, двери, закоптлый потолокъ нахо-дились въ чрной тни.

Дверь тихо-тихо и мдленно, какъ отъ дуновенія слабаго втерка, отворилась и также тихо и осто-рожно, передвигая ноги въ лапоткахъ, вошелъ въ избу древній, худой старецъ, кривой на одинъ глазъ.

— Тятя идетъ, — сказала Катерина и пошла ему на встрчу.

Старику Пётру считали давно уже за сто лтъ. Послдняя дочь Катерина у него родилась,1 когда Петра переживалъ авраамовскій возрастъ: ему самому перевалило уже за 80, а его Сарра жила пятый деся-токъ лтъ. Женился онъ на Прасковь въ крпостное время, уже будучи старикОмъ-вдовцомъ, внесши го-сподамъ невсты довольно крупный выкупъ.

Старецъ свою меньшую дочь особепно любилъ и всегда назі^валъ «робенкомъ».

— Здравствуй, батюшка, — громко привтствовала Катерина отца, какъ привтствуютъ людей, подвер-женныхъ глухот, и слегка кивнула ему головой. И въ самомъ небрежномъ поклон ея, и въ невольно насмшливомъ выраженіи лица, и въ тон голоса Ка-терина выртила то снисходительное пренебреженіе, съ какимъ въ крестьянскихъ семьяхъ относятся къ стари-камъ, уже потерявшимъ силу и которые считаются на положеніи лишняго рта, объдающаго трудоспо-собныхъ членовъ семьи.

— А-а-а, это ты, Катюша, робенокъ мой, — сла-бымъ, глухимъ голосомъ, съ разстановкой промолвилъ старецъ, и обыкновенно неподвижное, сухое пергамен-тное лицо его озарилось лучомъ радости.

— Вотъ, робенокъ, жалко... што лихіе люди убили Ивана Тимофеева, хозяина-то твоего... а и радъ, — продолжалъ старецъ съ тмъ же растягиваніемъ словъ и остановками, — опять будешь жить у насъ... а то за нами съ бабкою [ірнгляаяекекп-к.

=- Ой-ой, грхъ-то какой, дочемька, — отозвалась сЪ (івоей кровати Прасковья. — Отецъ-то нашъ совсмъ сдурлъ, што говоритъ-то? Радъ... Чему тутъ радо-ваться-то, Господи?