Стихотворения. Поэмы. Проза
вернуться

Гейне Генрих
Шрифт:

Большие обещания

Перевод С. Маршака

Мы немецкую свободу Не оставим босоножкой. Мы дадим ей в непогоду И чулочки и сапожки. На головку ей наденем Шапку мягкую из плюша, Чтобы вечером осенним Не могло продуть ей уши. Мы снабдим ее закуской. Пусть живет в покое праздном, — Лишь бы только бес французский Не смутил ее соблазном. Пусть не будет в ней нахальства, Пусть ее научат быстро Чтить высокое начальство И персону бургомистра!

Подкидыш

Перевод В. Левика

Ребенок с тыквой на месте башки, Огромен желудок, но слабы кишки. Коса и рыжий ус. Ручонки, Как ноги паучьи, цепки и тонки. Это чудовище некий капрал, Который наше дитя украл, Подкинул нам в колыбель когда-то. Плод необузданной лжи и разврата, Был старым скотоложцем он Во блуде с паршивою сукой рожден. Надеюсь, его называть вам не надо, — В костер или в омут проклятого гада!

Китайский богдыхан

Перевод П. Вейнберга

{60}

Отец мой трезвый был чудак И пьянства не любитель; А я усердно пью коньяк, И мощный я властитель. Питье волшебное! Моя Душа распознала это: Чуть только вдоволь выпил я — Китай стал чудом света. Цветет срединное царство; весна Кругом благоухает; Я сам — почти мужчина; жена Ребенка зачинает. Болезням настает конец; Богато все и счастливо; Конфуций{61}, первый мой лейб-мудрец, Вещает мысли на диво. Сухарь солдатский на войне Становится слаще конфеты; И нищие в моей стране Все в бархат и шелк одеты. У мандаринов, у моей Команды инвалидной, Дух полон жара юных дней И свежести завидной. А пагода, веры надежный щит,{62} Достроена. В ней евреи Крестятся, — это им сулит Дракона орден на шеи. Развеялся дух мятежей, как дым, И громко кричат маньчжуры: «Мы конституций не хотим, Хотим бамбуков для шкуры!» Чтоб начисто страсть убить к питью, Врачи дают мне лекарства; Я их не слушаю — и пью Для блага государства. За чаркою чарка! Веселит И вкусно, точно манна! Народ мой, сам как пьяный, кричит Восторженно: «Осанна!»

Ночному сторожу

Перевод Е. Эткинда

{63}

Не боишься испортить сердце и стиль? Что ж, делай карьеру, — все прочее гиль. Все равно ты моим остаешься собратом, Даже будучи господином гофратом. Каждый, понятное дело, рад Покричать, что ты предал, что ты — гофрат. От Эльбы до. Сены твердят неизменно Одно и то же нощно и денно: Мол, ходули прогресса свернули вдруг Обратно, к регрессу… Правда ли, друг, Что ты сел верхом на швабского рака? Что ты ищешь себе богатого брака? Ты, может быть, спать захотел, дружок? Всю ночь ты исправно трубил в рожок, Теперь на гвозде он висит и пылится: «Не буду трубить, если немец — тупица!» В постель ты ложишься, ты хочешь уснуть, Но тебе и глаз не дают сомкнуть. Кричат: «Эй, Брут! Терпеть нам — доколе? Проснись! Спасай народ от неволи!» Крикунам и насмешникам невдомек, Почему даже лучший страж изнемог. О нет, не ведают те, что юны, Отчего под конец умолкают трибуны. Ты хочешь знать, как живет Париж? Ни дуновения, гладь да тишь. Флюгера и те начинают смущаться, Не зная, в каком направленье вращаться.

К успокоению

Перевод Ю. Тынянова

Мы спим, как некогда Брут. Но все ж Проснулся он и холодный нож Цезарю в грудь вонзил средь сената! Тираноедом был Рим когда-то. Не римляне мы, мы курим табак. Каждый народ устроен так — Свои у каждого вкус и значенье; В Швабии варят отлично варенье. Германцы мы, каждый смел и терпим. Здоровым, растительным сном мы спим. Когда же проснемся, мы жаждою страждем, Но только не крови тиранов мы жаждем. Каждый у нас верен, как дуб, Как липовый дуб, и сам себе люб, В стране дубов и лип как будто Трудно когда-нибудь встретить Брута. А если б у нас и нашелся Брут, Так Цезаря он не сыскал бы тут, Искал бы Цезаря он напрасно; Пряники наши пекутся прекрасно. У нас есть тридцать шесть владык, (Не много!), и каждый из них привык Звезду у сердца носить с опаской, И мартовы иды ему не указка. Отцами зовем мы их всякий раз, Отчизна же — та страна у нас, Которой владеет их род единый; Мы любим также капусту с свининой. Когда отец наш гулять идет, Мы шляпы снимаем — отцу наш почет Германия — набожный ребенок, Это тебе не римский подонок.

Просветление

Перевод Ал. Дейча

Михель милый! Неужели С глаз повязка не снята? Ведь похлебку в самом деле Отнимают ото рта. Вместо пищи славословят Счастье райского, венца Там, где ангелы готовят Нам блаженство без мясца. Михель, вера ль ослабеет, Иль окрепнет аппетит — Будь героем, и скорее Кубок жизни зазвенит. Михель, пищей без стесненья Свой желудок начини, А в гробу пищевареньем Ты свои заполнишь дни.

Погодите!

Перевод С. Маршака

Из-за того, что я владею Искусством петь, светить, блистать, Вы думали, — я не умею Грозящим громом грохотать? Но погодите: час настанет — Я проявлю и этот дар. И с высоты мой голос грянет, Громовый стих, грозы удар. Мой буйный гнев, тяжел и страшен, Дубы расколет пополам, Встряхнет гранит дворцов и башен И не один разрушит храм.

Ночные мысли

Перевод М. Михайлова

Как вспомню к ночи край родной, Покоя нет душе больной; И сном забыться нету мочи, И горько-горько плачут очи. Проходят годы чередой… С тех пор как матери родной Я не видал, прошло их много! И все растет во мне тревога… И грусть растет день ото дня. Околдовала мать меня: Все б думал о старушке милой, — Господь храни ее и милуй! Как любо ей ее дитя! Пришлет письмо — и вижу я: Рука дрожала, как писала, А сердце ныло и страдало. Забыть родную силы нет! Прошло двенадцать долгих лет — Двенадцать лет уж миновало, Как мать меня не обнимала. Крепка родная сторона, Вовек не сломится она; И будут в ней, как в оны годы, Шуметь леса, катиться воды. По ней не стал бы тосковать, Но там живет старушка мать; Меня не родина тревожит, А то, что мать скончаться может. Как из родной ушел земли, В могилу многие легли, Кого любил… Считать их стану — И бережу за раной рану. Когда начну усопшим счет, Ко мне на грудь, как тяжкий гнет, За трупом бледный труп ложится… Болит душа, и ум мутится. Но слава богу! В тьме окна Зарделся свет. Моя жена Ясна, как день, глядит мне в очи — И гонит прочь тревоги ночи.