Пробившись сквозь эту толпу, поднялись мы по крутой лстниц, прошли сквозь низенькіе ворота, гд на маленькой гауптвахт и въ барак засаленные, крошечные часовые составляли маленькій сальный караулъ; потомъ потянулись мимо блыхъ домовъ съ плоскими кровлями, съ балконами и съ женщинами, такими же стройными и торжественными, въ тхъ же головныхъ уборахъ, съ тми же глазами и желтыми верами, какъ рисовалъ ихъ Мурильо. Заглянули въ опрятныя церкви и наконецъ вступили на Plaza del Constitution, или большую площадь, которая не больше тэмильскаго сквера. Тутъ нашли мы трактиръ, прогулялись по всмъ его заламъ и услись въ комнатъ, гд подали намъ настоящаго испанскаго шоколату. Трактиръ отличался той опрятностью, до которой можно достигнуть мытьемъ и скобленьемъ; на стнахъ висли французскія картинки съ испанскими надписями, подъ ними стояло кое-что изъ мебели, и все вмст свидтельствовало о чрезвычайно почтенной бдности. Прекрасная, черноокая, въ желтомъ платк, Дульцинея ввела насъ въ комнату и подала шоколату.

Тутъ звуки рожка заставили насъ взглянуть на площадь. Я забылъ сказать, что этотъ великолпный скверъ былъ наполненъ солдатами, такими по большой части молодыми и низенькими, что смшно было смотрть на нихъ. Ружья необыкновенно маленькія, мундиры дешевые и вычурные, какъ будто взяли ихъ на прокатъ изъ театральнаго гардероба. Вся сцена очень походила на сцену дтскаго театра. Крошечные домики, съ аркадами и балконами, на которыхъ сидятъ женщины, повидимому слишкомъ крупныя для уютныхъ комнатокъ, занимаемыхъ ими; солдаты въ ситц и хрусталяхъ; офицеры въ густыхъ мишурныхъ эполетахъ; одинъ только генералъ (Пучъ, такъ называли мн его) былъ одтъ прилично: настоящая пуховая шляпа, на широкой груди большія, блестящія звзды, шпоры и сапоги перваго разбора. Поигравши довольно долго на труб, низенькіе человчки удалились съ площади, а генералъ Пучъ вошелъ съ своимъ штабомъ въ тотъ же самый трактиръ, гд наслаждались мы шоколатомъ.

Тутъ же имли мы случай полюбоваться на студентовъ города. Явились три или четыре дамы съ верами и въ мантильяхъ; къ нимъ подошло трое или четверо дэнди, одтыхъ въ обтяжечку, по французской мод; физіономіи ихъ отличались еврейскимъ типомъ. Въ числ ихъ былъ преважный, худой джентльменъ, весь въ черномъ и съ пребольшими воротничками. Съ торжественной улыбкою выступалъ онъ по маленькой площади, держа передъ собою черную палку съ блымъ костянымъ набалдашникомъ. Онъ живо напомнилъ намъ Жилъ-Блаза и тхъ любезныхъ бакалавровъ и лиценціатовъ, которые не разъ снились намъ.

Но вотъ мы пробыли уже полчаса въ этомъ маленькомъ испанскомъ городк; то, что видли мы, походило на совъ или небольшое представленіе, разыгранное съ цлью позабавить насъ. Бумъ! прозвучала пушка къ концу маленькаго, веселаго дивертисмена. Женщины и балконы, нищіе и гулящіе Мурильо, Пучъ и крошечные солдатики съ хрусталями, все это исчезло, заперлось снова въ ящикъ. Опять съхали мы съ берега верхомъ на нищихъ и скоро обрли себя по прежнему въ мір ростбифа. Сильный британскій пароходъ потянулся изъ залива, красныя волны котораго становились еще краснй. Солнце сло между тмъ, и съ неба глядлъ на насъ мсяцъ, который былъ вдвое больше и свтле нашихъ перерожденныхъ мсяцевъ.

Экономъ вернулся со свжей провизіею; оловянная шляпа Бонди была бережно уложена въ футляръ, и самъ онъ, съ ощипаннымъ уже хвостомъ, расхаживалъ по палуб. При выход изъ залива, мы были свидтелями маленькаго происшествія, которое свивалось въ одинъ клубокъ съ большими происшествіями этого дня. Мы увидли передъ собою суденышко, прыгающее по темнымъ волнамъ залива; яркій свтъ лучился съ его мачты. Гонясь за нами, оно отплыло мили на дв отъ города и такъ близко подошло къ намъ, перепрыгивая съ волны на волну, что, казалось, колесо парохода захватило уже его своими лопатками и вертитъ вмст съ огнемъ, гребцомъ и тоненькой мачтою. Вс пассажиры столпились на палуб; насъ удивляла безумная смлость этого малютки-ялика.

— Ай сай! раздался голосъ гребца: — Ай сай! Слово! Ай сай! Пасаджеро! Пасаджеро! Пасаджеэро! Въ это время мы плыли отъ него шаговъ на двсти.

— Впередъ, сказалъ капитанъ.

— Вы можете остановиться, если вамъ угодно, произнесъ лейтенантъ Бонди. Видно было, что у него мягкое сердце, и что жаль ему бдняка, который кричалъ такъ жалобно: «пасаджеро!»

Но капитанъ остался непреклоненъ. Обязанность запрещала ему принять на корабль неизвстнаго человка. Очевидно, что это былъ контробандистъ, или кто-нибудь, желающій скрыться изъ города.

Лейтенантъ отвернулся, не сдлавши никакого дальнйшаго распоряженія. Вотъ мы были поражены отказомъ капитана и задумчиво смотрли на ладью, прыгавшую теперь уже далеко за нами. Напрасно блисталъ на ней маленькій огонекъ и раздирающимъ сердце, отчаяннымъ, но уже слабымъ голосомъ кричалъ изъ нея бднякъ: «Ай-сай! Пасаджеро-о!»

Задумчиво сошли мы внизъ къ чаю; но свжее молоко, замнившее отвратительный яичный желтокъ, снова развеселило насъ. Такъ-то окончились великія событія на пароход «Леди Джэнъ Вудъ» 25 августа 1844 года.

Великое несчастіе для человка, пріхавшаго на одинъ день въ городъ, это — неизбжная обязанность, налагаемая на него какой-то внутренней потребностью, постить главнйшихъ львовъ города. Вы должны идти на церемонію, какъ бы ни хотлось вамъ уклониться отъ нея, и какъ бы хорошо ни было вамъ извстно, что львы въ одной столиц ревутъ совершенно также, какъ и въ другой, что церкви больше или меньше, просте или великолпне, дворцы, какъ и везд, довольно обширны, и что едва ли есть въ Европ хоть одна столица, въ которой не возвышалось бы великолпной бронзовой статуи, въ римской тоги и въ парик императора. Здсь видли мы этихъ старыхъ, государственныхъ львовъ, рыкаліе которыхъ давно уже нестрашно ни для кого на свт. Прежд всего пошли мы въ церковь, воздвигнутую во имя Роха, надясь увидть въ ней знаменитую мозаическую картину, купленную не знаю какимъ ужъ королемъ и за какую цну. Узнать это было бы не трудно, но дло въ томъ, что мы не видали мозаики. Ризничій, подъ вдомствомъ котораго находится она, свалился, бдняга, въ постель, и знаменитое произведеніе искусства скрывалось отъ нашихъ взоровъ въ боковой капелл, подъ широкой, истасканной, шерстяной занавскою, отдернуть которую имлъ право только этотъ ризничій, надвши на себя рясу и получивъ напередъ отъ зрителя долларъ. И такъ мы не видали мозаики; но на душ у меня становятся всегда легко, когда случится со мною подобное происшествіе. Я чувствую, что исполнилъ долгъ свой, Virtute mea me и т. д.,- мы сдлали свое дло, и смертному нельзя была совершить ничего боле.