Командир партизанского отряда Трофимов сидел на поваленном дереве и дожидался возвращения Кузьмина. Уже стемнело, а тракториста все не было. Летчик Кантюков сидел рядом и молча курил. Время от времени он нервно бросал руку на бедро и ощупывал кобуру с пистолетом, а затем, словно успокоенный наличием оружия, снова глядел куда-то вдаль и курил. Там, за темным лесом что-то тревожно гудело.

– Зряшное это дело, – прервал наконец затянувшееся молчание Трофимов. – У нас пятнадцать человек, а мы лезем немца выбивать.

– Как положим немцев, уйдем, – хмуро ответил Кантюков, его раздражала нерешительность Трофимова.

– Положим ли…

– Отставить пораженческие настроения, – сурово отрезал Кантюков.

Трофимов подумал, что Кантюкова, видать, сильно приложило при падении, поскольку с каждым днем он становится все более и более агрессивным и неуправляемым. Фанатиков Трофимов недолюбливал и побаивался. Иногда он искренне жалел, что когда-то спрятал сбитого летчика у себя в погребе – не было бы этой каши.

Наконец, где-то неподалеку хрустнули ветки, и вскоре появился Кузьмин. Он шел, подволакивая правую ногу и вытирая взмокшее лицо рукавом. Кепки на голове не было. Поняв, что наконец добрался до своих, Кузьмин обессиленно опустился на землю. Трофимов с Кантюковым бросились к нему.

– Ты че, Васька? Живой?!

– Подбили гады, – проскрипел Кузьмин и стал озабоченно вертеть головой, нет ли рядом Ольги – увидев столь героическое ранение, она наверняка тут же бы в него влюбилась. Но Ольга в это время варила суп из стремительно таявших запасов крупы и картошки и приход Кузьмина пропустила. Зато прибежала влюбленная в тракториста Настя, которая начала было охать, но Кантюков ее быстро отогнал.

– А ну брысь!

Трофимов рванул кусок от собственной штанины и, присев на корточки, принялся перевязывать простреленную ногу.

– Немцы? – спросил он, разглядывая рану.

– Да хер их поймешь! – выругался Кузьмин. – Наши вроде. Видать, предатели. Один здоровый как кабан. В форме немецкой. Только она на нем вся странная. Наверное, немцы подобрать по размеру не смогли… Второй вроде тутошний, из села Тормаши. Только села-то такого тут нет. Так что тоже… пирожок с начинкой. Один за ножом полез, второй за автомат схватился. Ну, я их, конечно, уложил из пистолета. Только первый по ноге полоснуть успел…

– Ножом? – удивился Кантюков, глядя на подстреленную ногу.

– Да нет, автоматом.

– Как же автоматом, если автомат у второго был?

– Да говорю ж! Первый за ножом полез, а автомат у второго, а первый этот автомат…

Тут Кузьмин запутался, потому что объяснить все в деталях не имел ни сил, ни желания.

– Ничего, ничего, – успокоил Трофимов. – Разберемся. Главное, кость не задета. Только кровищи много. Повезло, считай.

– Ну, а немцев-то много в деревне? – спросил Кантюков.

– Завались.

– Завались – это с бабой на завалинку, – отрезал летчик. – Говори яснее.

– Да он мне так сам и сказал. Завались – и все тут. Думаю, не меньше роты. Ну, плюс предатели нашенские.

– Значит, человек шестьдесят.

– Значит, вроде того.

– Справимся, – уверенно заключил Кантюков.

– Супротив пятнадцати? – хмыкнул Трофимов.

– Именно так.

– Если только у них не вся деревня в предателях.

– Тут главное – эффект неожиданности, – уверенно заключил Кантюков.

Трофимов вздохнул, но спорить с летчиком не стал, поскольку давно чувствовал себя командиром отряда только номинально.

– А с техникой что? – спросил Кантюков у Кузьмина.

– Видать, полный порядок.

– Видать – это бабе дать, – снова передразнил его летчик и даже сплюнул с досады: – Ни хера ты, Кузьмин, не узнал.

Кузьмин растерянно перевел взгляд на Трофимова, но тот только развел руками.

– Ладно, – сказал Кантюков, сменив гнев на милость. – Как рассвет забрезжит, двинемся. А то в темноте только потопимся в болотах этих. Но подбираться начнем заранее.

Тем временем добрел до своих и раненный в плечо Захарченко. Он доложил майору Криницыну о том, что в Невидове орудуют фашисты, среди которых есть и перебежчики-предатели. Точных цифр он, как и тракторист Кузьмин, предоставить не мог, а только повторил то, что ему сказал Бобер – «много».

Криницын покачал головой.

– Наобум лезем.

Затем вызвал лейтенанта Муху и приказал собирать солдат.

– В шесть утра начнем штурм, – сказал он.

Муха кивнул и исчез.

Уголовник-рецидивист по кличке Рельса сидел на поленнице и пел, вглядываясь в стремительно темнеющее небо. Вокруг царила тишина, нарушаемая только вялым тявканьем собак и собственно пением Рельсы. Спать почему-то не хотелось. Хотелось бабу, но бабы в Невидове оказались несговорчивыми, а насильничать – тем более после того, как Шнырь у всех на глазах вышиб мозги Балде, – Рельса не решался. И потому он просто тихо пел, вкладывая всю свою тоску по женской ласке в слова, которые никак с этой тоской не сочетались: «Я порезал суку поделооооом, и шмонай теперь меня, конвооооойный, ведь иду я по статье разбоооооойной, жизнь моя идет на полный слоооом».