Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

ЕВРЕЙКА («В вас — вечное. Вы знали Вавилон…») [170]

А.К.

В вас — вечное. Вы знали Вавилон И рек его певучие печали, Вам Ханаан вознес цветущий склон, За вами львы сирийские рычали. И образ ваш в былом неопалим: Для вас Давид играл на вечной арфе, Вы защищали с ним Иерусалим, Христос — для вас — зашел к мещанке Марфе. Не вами ли сраженный Олоферн, Скользнув в крови, упал на плащ парчовый? В вас быстрота антиливанских серн, Влюбляетесь и мстите горячо вы. Единая под тысячью личин (Ревекки, Лии, Сарры и Юдифи), Ведь это вы, одушевив мужчин, Бросали их гореть в бессмертном мифе! И тайна глаз горящих глубока, Черней, чем плод и кожура маслины. Не вы ли в Рим послали рыбака, Сверкнув пред ним в хитоне Магдалины? В вас женственности творческий экстаз И пламенность могучей вашей расы, Для вас и Дант, и восхищенный Тасс Бросали стих — как сталь — о медь кирасы. И в пальцах ваших, вырвавших из нот Величие томящего Шопена, Текут века, и в ночь не ускользнет Былых племен омлеченная пена.

170

Еврейка («В вас — вечное. Вы знали Вавилон…»). СВ. 1923, тетрадь 1-я, март.

«Я живу в обветшалом доме…» [171]

Я живу в обветшалом доме У залива. Залив замерз. А за ним, в голубой истоме, Снеговой лиловатый торс. Та вершина уже в Китае, До нее восемнадцать миль. Золотящаяся, золотая Рассыпающаяся пыль! Я у проруби, в полушубке, На уступах ледяных глыб — Вынимаю из темной глуби Узкомордых крыластых рыб. А под вечер, когда иголки В щеки вкалываются остро, Я уйду: у меня на полке, Как Евангелие — «Костер». Вечер длится, и рдеет книга. Я — старательная пчела. И огромная капля мига Металлически тяжела. А наутро, когда мне надо Разметать занесенный двор, На востоке горы громада — Разгорающийся костер. Я гляжу: золотая глыба, Великанова голова. И редеет, и плещет рыбой Розовеющая синева. И опять я иду на льдины, И разметываю в лесу, И гляжу на огни вершины, На нетлеющую красу… Если сердце тоска затянет Под ленивый наважий клев — Словно оклик вершины грянет Грозным именем: Гумилев!

171

«Я живу в обветшалом доме…». Вставлено в текст воспоминаний «О себе и о Владивостоке» (см. т. 2. наст. изд.). Прижизненная публикация неизвестна. Впервые — в составе воспоминаний во владивостокском альманахе «Рубеж» (1995, № 2/864). «Костер»— книга стихотворений Н. Гумилева (1918).

КЛАДБИЩЕ НА УЛИССЕ («Подует ветер из проклятых нор…») [172]

Подует ветер из проклятых нор Пустынной вулканической Камчатки, Натянет он туман на зубья гор, Как замшевые серые перчатки. Сирена зарыдает на мысу, Взывая к пароходов каравану; На кладбище, затерянном в лесу, Невмоготу покойникам… Восстанут. Монахиня увидит: поднялись Могучие защитники «Варяга», Завихрились, туманом завились И носятся белесою ватагой. И прочитает «Да воскреснет Бог», И вновь туман плывет текучей глиной, Он на кресте пошевелит венок, Где выцветает имя — Флорентина. Встает, бледна, светла и холодна, В светящемся невестином наряде… Двенадцать лет она уже одна, Двенадцать лет под мрамором, в ограде. О, если б оторваться от креста, Лететь, лететь, как листья те летели, Стремительным кружением листа, В уют жилья, в тепло большой постели! И розоветь, как пар в лучах зари, И оживать, и наливаться телом, Но дальние заныли звонари За сопками, в тумане мутно-белом. И прячется в истлевшие гроба Летучая свистящая ватага… Трубит в трубу — тайфун его труба — Огромный боцман у креста «Варяга». Бухта Улисс, 1923 год

172

Кладбище на Улиссе («Подует ветер из проклятых нор…»). Впервые — в составе воспоминаний во владивостокском альманахе «Рубеж» (1995, № 2/864). Прижизненная публикация неизвестна. В сражении при Чемульпо 8 февраля 1904 году крейсер «Варяг» получил тяжелые повреждения, 33 человека погибло. В память о Чемульпинском сражении установлен памятник близ Владивостока на морском кладбище (куда в 1911 г. были перевезены из Кореи останки погибших).

«Ветки качались с усталым шумом…» [173]

Ветки качались с усталым шумом, Веяла сырость из темных чащ… Вы Вашу лошадь оставили с грумом, Мальчик дремал, завернувшись в плащ… Следом за Вами я крался… Орешник Скрыл меня плотно в свежей глуши. Здесь подсмотрел я, бродяга-грешник, Темное горе Вашей души… Плечи в беззвучном дрожали плаче, Но оставалась глухой тропа… Был обезумлен Ваш взор незрячий, Ваша походка была слепа… Близким мне сделалось робкое горе, Но подойти к Вам я не посмел, — Да и ушли Вы, поплакав, вскоре, Снова Ваш взор стал презрительно смел… Стэком коснулись спящего грума, Выйдя из леса… Ваш лик был строг… Черное платье вилось угрюмо И шелестело у Ваших ног… Вы на меня посмотрели скучно… И кто бы сказал, что, гордая, Вы Плакали так безысходно, беззвучно В тихих шептаньях лесной листвы?

173

«Ветки качались с усталым шумом…». Прижизненная публикация неизвестна. Прислано Е.А. Васильевой (ум. 1979), более известной под псевдонимом «Юрка», — детской писательницей, у которой с Несмеловым был довольно продолжительный роман около 1929–1930 годов; к ней обращена значительная часть его лирики этого периода. На автографе неизвестной рукой проставлено: «Владивосток, 192?».

ЛЕГЕНДА О ДРАКОНЕ («Уже утрачено…») [174]

Уже утрачено Его название, Уже никто Не вспоминает год, — Вверх по Янцзе (Так говорит предание) Шел первый Океанский пароход. И в белом шлеме, В грубой парусине Им правил Англичанин-капитан. И вечерел, Уже багрово-синий, Простор Янцзе, Закатом осиян. В усталом ветре Вздрагивали тросы, Как чьи-то Золотые волоса… И пели беззаботные матросы, Иные Вспоминая небеса… А с берегов, Из тростниковых хижин, На пароход, На дыма черный вал Глядел крестьянин, Робок и принижен, И дьяволом Его именовал. И… там, Где солнце Медно-красным диском Склонялось в аспид Острогрудых круч, Вдруг появились В отдаленьи близком Клубящиеся змеи Черных туч… Из дыма их На аспидные кручи, Окрасив в пурпур Блеклый небосклон, Неслышно выполз Сказочно могучий Тысячекрылый Огненный дракон. И, Стерегущий реку Неизменно, Разбив стекло Завечеревших вод, Он, Пасть раскрывший, Проглотил мгновенно Гудком гремевший Вражий пароход. И скрылся снова… Солнце опускалось… Победно пела Каждая струя. И до рассвета Грозно отражалась В огне зыбей Драконья чешуя. Прошли года, Прошли десятилетья, Развеян сказки Рухнувший уют, Но, Как тогда, И в это лихолетье Преданье вспоминают И поют… Поют… И вспыхивают фейерверки Немых зарниц… Чернеют берега… И вахта на английской канонерке Не спит. Молчит. И чувствует врага. Усталый ветер Треплет парусиной И ласково лепечет о грозе… И в блеске молний выгибает спину — Драконью спину — Голубой Янцзе.

174

Легенда о драконе («Уже утрачено…»). СО. 1927, № 3. Позднее печаталось и в эмиграции; известна харбинская публикация (Р. 1930 № 38), оставшаяся недоступной для составителей, но были, очевидно, и другие. В частности, Е.Ф. Индриксон по памяти записал текст этого стихотворения, где «Янцзе» было заменено на правильное «Янцзы». Приводим последнюю строфу стихотворения по записи Е.Ф. Индриксона:

Горячий ветер треплет парусину, Рокочет туча танками грозы, И выгибает медленную спину Дракон крылатый — голубой Янцзы.

ЗА 800 ВЕРСТ («Гор обугленные горбы…») [175]

Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь

Марина Цветаева

Гор обугленные горбы, Мили — до самого близкого. Опрокинув розовые столбы, Закат море обыскивал. Полосы меди отточенной Выковал запада горн. Граниту наносят пощечины Мокрошлепающие ладони волн. Облаков сквозные невода, Умирающая вода. Туда — Камчатка, Киты, туманов молочный напор, Замшевая перчатка На распяленных пальцах гор. Туда — зеленеющие пышно Вулканические острова. Народ, подкрадывающийся неслышно, Убивая, говорящий вежливые слова. Туда — зеленеющие пышно, Светящиеся духи, протяжный гонг. Гонконг, Слоны Сиама. А в Москве светает. (Звонят ли в Москве колокола?) Первого трамвая Густая Гудит пчела. Из переулка такого, Что знал — века, Ломовика Падающая подкова. Ничего не знаю, какая вы! (Видел раз в двенадцатом году.) Переливчатые цвета и вы, Отраженная в голубом льду. Поэтому какая у вас комната, Как вы открываете глаза? Я бы всё это мог выдумать (гном на то!), Но этого нельзя… Ночь. Ветер. Знойный и ночью. (Летают светящиеся мухи.) Пляска шаркающих туфель волн. (Мои глаза электрически сухи.) Ветер. Прибоя и вой, и вол. Сейчас поплыву, волной освечен, Буду клубить под собой межу. Вал, откатясь, обнажает плечи Не человеку уже — моржу. Фыркаю. Камень схватил за спину. Солоны губы. Давай! Давай! И выгибают кошачью спину Волны на каменный каравай. Может быть, вглубь и торпедой до дна, Вытянув рук голубой бугшприт, Чтобы взорвать тот чертог подводный, Где фосфорический свет зарыт. Верблюд в песчаном караване, я Покачиваюсь от ороби: Под грохотом завоевания Всплывают голубые проруби. А вы сейчас пьете чай, Прищуриваясь на строчки, И мне — от морей — различать Маркизетовые цветочки. Хорошо, что вы есть, что ваш Голос слышен до океана, До страны, что живет, жива По Евангелию Иоанна. И стихи вам и петь, и вить, Их за тысячи верст не спрячете! Мне в ладони мои ловить Метеоровые их мячики. Я стою на огне росы, Я на берег себя причалил… (Вы станете — ну да, часы! — Ведь девятый у вас вначале.) Ночь. Субтропическая, синяя, жаркая. Как танцующие слоны, Шаркают волны. Волны, Отпрыгнувшей прочь, Голубоватый песок. Ночь. На мысок Берег хвост опускает драконий, иглистый — Шаткий от крена, — Парус контрабандиста. Ветер. Прожектор. Сирена. Дальний Восток. Бухта Улисс

175

За 800 верст («Гор обугленные горбы…»). ВР. 1927, № 11–12. Название не совсем понятно, поскольку стихотворение обращено к Марине Цветаевой, а 800 верст с натяжкой можно толковать разве что как расстояние от Владивостока до Харбина; возможна, впрочем, и связь с поэтическим сборником Цветаевой «Версты», о чем см. ниже. Во времена переписки с Несмеловым (видимо, недолговременной) в конце двадцатых годов Цветаева жила во Франции, откуда до Дальнего Востока — существенно больше, чем 800 верст (и даже больше, чем 8 000 верст, если вкралась опечатка). Эпиграф — из стихотворения М. Цветаевой «Идешь, на меня похожий…» (3 мая 1913 г.). «Звонят ли в Москве колокола?..»— ср. у Цветаевой: «У меня в Москве — колокола звонят…» в стихотворении «У меня в Москве — купола горят…» (№ 5 из цикла «Стихи к Блоку», 7 мая 1916 года) из сборника «Версты» (М., 1922). Бухта Улисс, возле которой жил Несмелов в 1923 году, расположена к югу от Владивостока.

«Я одинок, без близких и друзей…» [176]

Я одинок, без близких и друзей, Целую очи моего искусства; Придет толпа — я говорю: «Глазей!» Придет поэт — «Товарищ, знаю вкус твой!» А может быть, стихов из тысячи Кремневых два бессонное терпенье Кладет в карниз — простые кирпичи Собора, загудевшего от пенья. И голуби свистящий свой полет Смахнут с крыла и рядом заворкуют, Ведь сердце обреченное поет, Не требуя награду никакую.

176

«Я одинок, без близких и друзей…». Приложено к письму от 26 августа 1927 года (РГАЛИ, фонд № 2475 /журнал «Звено»/, опись 1, е.х. 334). Прижизненная публикация неизвестна. Впервые — «Новый журнал» (№ 200, сент. 1995).

САМОЕ ОБЫКНОВЕННОЕ («На Каланчевской пять, квартира три…») [177]

На Каланчевской пять, квартира три, Жил человек. Труслив, к тому ж развязен. На желтом лбу его цвели угри, Воротничок всегда помят и грязен. Но полночью пришел к нему Господь, Он милосерд, иль с неба видно проще, — И до утра, и до рассвета вплоть Сияло в комнате, как в снежной роще. И стало так. Он жил теперь в пустом Пространстве рокота и вихревого гула, А по ночам беседовал с Христом В саду, у склона горного аула. И раз Христос сказал, сияя весь (Они тогда к ручью сходили вместе): «Ошибся я, тебе бы жить не здесь И не теперь, а лет назад на двести!» И с Каланчевской пять, квартира три Поднял его и отослал в былое, И встретил он румяный свет зари В избе, в скиту, в лесу у аналоя. И память старца праведного чтим, Не ведая, не знающие крылий, Что вот прошел он спутником твоим, Что с ним вчера еще мы вместе жили.

177

Самое обыкновенное («На Каланчевской пять, квартира три…»). Впервые — «Новый журнал» (№ 200, сент. 1995). Прижизненная публикация неизвестна.