Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

ПОСЛЕ ДОЖДЯ («Чем, мураш, застыв на пальце…») [186]

Чем, мураш, застыв на пальце, Удивлен — скажи на милость? Солнце из-под одеяльца Ватной тучки покатилось. Две веселых трясогузки, Непоседы, ненасытки, Объяснялись по-французски Одобряя вкус улитки. Ветер листки березы Пересчитывал. Березка Шутника, роняя слезы, Отгоняла веткой хлесткой. А когда — глядите сами — Рвался он, бежать желая, То она его ветвями Обнимала, не пуская. В облаках же два пилота Мчались, вскрикивая звонко: Это — плавности полета Обучала ястребенка Ястребиха… За оградой Тополь руки тянет к небу… Мира лучшего не надо! Мира лучшего не требуй!

186

После дождя («Чем, мураш, застыв на пальце…»). «Юный Читатель Рубежа». 1930, апрель. Сообщено Е. А. Васильевой.

ВЕСЕННИЙ ДОЛЬНИК («Объективно ничтожны признаки…») [187]

Михаилу Щербакову

Объективно ничтожны признаки, Ртуть в термометре — над нолем, Да весеннего ветра-капризника Направления не поймем. Синева под глазами девушек, У мальчишек в глазах задор, И медлительные, как неучи, Облака: золотой затор. Но вглядитесь: переоценкою Зимних ценностей занят мир; Даже нищий, звенящий центами, Чем-то новым себя томит. Непреложное стало мнимостью — Паром стаивает, спеша, — И повита зеленой жимолостью Человеческая душа. Я весь день не хожу, а плаваю В этом воздухе Ястребином. …Я зову вас в борьбу за славу и За победу неистребимую! Харбин, 1930

187

Весенний дольник («Объективно ничтожны признаки…»). П. 1930, № 1. Посвящено главному редактору «Понедельника» Михаилу Щербакову (см. прим. к стих. «Агония» из сб. «Без России»).

«Последний рубль дорог…» [188]

Последний рубль — дорог, Последний день — ярок, Их не отнимет ворог, Их не отдашь в подарок. Последняя любовь — самая ласковая, С сединкою на виске, И приходит она, ополаскивая Сердце в горечи и тоске. И отдашь ее тем, которым Не нужна ее тишина, Не нужна ее вышина. Но душа, овладев простором, Будет горечи лишена. Ибо, памяти зов послушав, Вспомнишь ты, как в былом и сам Брал и комкал чужие души, Обращенные к небесам. Харбин, 1930

188

«Последний рубль дорог…». П. 1930, № 1. Стихотворение обрело «вторую жизнь», бытуя среди советских политзаключенных. В начале 1950 годов поэт Роман Сеф выучил его в пересыльной тюрьме в Караганде со слов Б. С. Румянцева, бывшего директора русской гимназии в Шанхае. В книге «Без Москвы, без России» печаталось (как и предыдущее) по записи Р. Сефа.

ЗА РАЗРУБЛЕННЫЕ УЗЛЫ («Снова солнце обращает в воду…») [189]

Снова солнце обращает в воду Почерневшие наросты льда. Снова легкокрылую свободу Обретают ветер и вода. Снова воздух приближает дали И осанка облака легка, И к тому, чем мы не обладали, Потянулись сердце и рука! В эти дни, как прежде б, сбросить сумму Обязательств рук, спины и щек. На кушак коричневый подсумок, А за плечи вещевой мешок. Не грусти, не сетуй, не жалей-ка! Не до нег, не до уютов мне!.. И удобно ляжет трехлинейка За спиной, на кожаном ремне. Та весна давно уж позабыта — Революционная весна! — Но раскрепощение от быта Не несла ли смелому она? Всё равно кому служить солдату. Без надежд и горечи утрат Ставил я (как стихотворец дату Под стихом) винтовку у костра. День в своей законченности заперт, Как поэма. Поднят на заре, Назревал я к вечеру, как капля Рифмы назревает на пере. Падаю. Качусь по полосатой Серой пашне, мягкой и простой… Лишь бы плыть к весеннему закату, Испаряясь каплей дождевой. Лишь бы снова не попасть на привязь, Лишь бы снова не попасть в козлы Отпущенья… Лишь бы душу вывести За разрубленные узлы!

189

За разрубленные узлы («Снова солнце обращает в воду…»). ВС. 1930, № 9. По названию этого стихотворения Несмелов хотел озаглавить свою очередную поэтическую книгу (аннотация на последней странице сборника «Без России»).

ПРИЯТЕЛЬ («Загорел за лето на песке…») [190]

Загорел за лето на песке, На горячем золотистом пляже… В сердце места не было тоске, И она не вспоминалась даже. Чебуреки ел у старика, Спиртом, право, баловал не слишком, И качала желтая река День-деньской на радость ребятишкам. Можно ль летом думать и писать? Для того ль дается Богом лето? И редактор посылал искать Шалого курчавого поэта. Загорел, окреп, похорошел, Мышцы стали выпуклей и резче. Не стишки слагаются в душе — Золотые творческие вещи. Миновало лето, словно сон, Отлетела радостная муза, И засел поэт за фельетон, Потому что выгорела блуза. Много пил и нюхал кокаин, Поправлял пенсне на переносье, Уходя, как и терпел, один В хмурое, седое безвопросье. К нам не очень сердоболен Бог… Эта участь, думалось, не нам бы. Почему то Троцкий, то Келлог Непрерывно лезут в наши ямбы? Нам до них, пожалуй, дела нет — В тех делах ни чёрта мы не смыслим. И качает нас с тобой, поэт, Глупый бес на глупом коромысле. Скучно мы с тобой живем зимой, — Вставши, день как паралитик ляжет… До свиданья, кучерявый мой, На веселом сунгарийском пляже!

190

Приятель («Загорел за лето на песке…»). Р. 1930, № 35. Посвящено поэту Николаю Шилову (ум. 1936), известному преимущественно стихотворными фельетонами. КеллогФранк Биллингс (1856–1937) — государственный секретарь США в 1925–1929 гг., лауреат Нобелевской премии мира (1929).

ОТХОД («Какой-то зверь, быть может, тигр…») [191]

Какой-то зверь — быть может, тигр Пошевелил неверный камень… А нам идти, а нам в пути Греметь повисшими штыками. В ключицы врезались ремни. Усталость в тело вшила прошвы, И остро чиркают кремни О раскаленные подошвы. А позади слабеет гул, Глуша последние раскаты, Победоносному врагу В крови выковывая латы. Идем тропой. Вдоль рек и русл Лесную глушь шагами метим, И будет робок, будет тускл Костер, зажженный на рассвете.

191

Отход («Какой-то зверь — быть может, тигр…»). Р. 1930, № 43.

МОЕМУ «УНДЕРВУДУ» («Традиции непреложны…») [192]

Традиции непреложны, — К одной намечаю возврат… «О лира!..» Мерещится ложно Классический аристократ. Но сорвана чопорность (стильность?) Эпохою масляных ламп, — От лиры к уюту чернильниц… Вы помните пушкинский ямб? Поэт не поет, не бряцает — Он пишет, он лиру отверг… Но все-таки тайна мерцает Над ним. Ореол не померк Таинственности, романтизма Горячих бессонных ночей… Об этом шуршащие письма Прабабушек — милый ручей, Уже иссякающий. Ныне За стиксовой ширью ста лет — Чернильницы нет и в помине, Поэт, у тебя на столе. А если и есть — юбилея Сомнительной радости дар, Когда голова побелеет И рифмы слабеет удар… Смотрите — не только халтуру За строчкою строчку гоня! — Машина с клавиатурой Под пальцами у меня. О муза, не сетуй, не брезгай, Мы тоже кипим и горим, — У этого резкого треска Дождя-разрушителя ритм. И даже весеннего града Как будто по стеклам картечь… А лиру с чернильницей надо Музейному старцу беречь.

192

Моему «Ундервуду» («Традиции непреложны…»). Р. 1930, № 46.

ТИХИЙ СОЧЕЛЬНИК («Как вечер тих, как вечер долог…») [193]

Как вечер тих, как вечер долог, Как свято дышит тишина!.. Романтика душистых елок — Кого не трогает она! С какой мистерией соседство Сочельник намечает вновь? Святой восторг, святое детство, Святая детская любовь! Дитя игрушками довольно, Отец и мать — они в ином… Им как-то радостно и больно: Воспоминания — в былом! Им тоже грезятся их елки, Их не зажечь уже… И пусть! Но в сердце острые иголки Им всё же вкалывает грусть. Но их малютка, дочка-крошка, Им юность возвращает их. В глазах, задумчивых немножко, Вновь блеск сияний золотых. В блестящий зал, в шалаш, в конурку — Семьи нисходит торжество: Отца, и мать, и их дочурку Сильней скрепляет Рождество.

193

Тихий Сочельник («Как вечер тих, как вечер долог…»). Р. 1931, № 2.