Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

ГЕРАНЬ («Вот послушай: осенью неранней…») [298]

Средь жизни, грустью сумерек объятой, Поэт — ее хранитель и глашатай

Б. Пастернак

Вот послушай: осенью неранней (Стали к утру стекла замерзать) Мне вазон поставили герани И сказали: надо поливать. Что ж, извольте. Как-то справясь с ленью, Ни один не пропуская срок, Я трудился — и привык к растенью, Захудалый полюбил цветок. Ах, зима! Вставало, заходило Где-то солнце, но в мое окно, В серый сумрак комнаты унылой Не кидало ни луча оно. И, к цветку приставлен, точно нянька, Видел я в холодной тишине, Что хиреет бедная геранька, На зиму порученная мне. Все-таки жалел я свой заморыш, Всё, что мог, я делал для него, И моя заботливость, как сторож, Только крепче берегла его. И чудесно дело обернулось По весне, когда февральским днем Солнышко впервые дотянулось До цветка внимательным лучом. Раз и два — всё чаще это было, Всё теплее медлил взор луча, И, пожалуй, это походило На визит веселого врача, — Он входил и уходил: немало, Видно, хворых было от зимы, Но уже больному легче стало, Оба вдруг повеселели мы. На цветке, недавно полуголом, Засияла новая листва, — Скоро стал он пышным и веселым, Полным молодого торжества. Все листочки (не чудесно ль это?) Повернулись лапками к окну — К роднику спасающего света, Голубую льющему волну. И с веселым удовлетвореньем Я глядел на это торжество, Царственно вознагражден растеньем, Молодою красотой его. И горжусь я, что зимою черствой, Оставляя книгу и тетрадь, Не щадил ни лени, ни упорства, Чтобы жизнь растенья отстоять. Послужил и делом я и словом, Милой жизни воздавая дань, И, быть может, на суде Христовом Мне зачтется эта вот герань.

298

Герань («Вот послушай: осенью недавней…»). Р. 1943, № 33. Печ. по: Лира (Харбин, 1945). Автограф — в собрании Л. Хаиндровой, с незначительными разночтениями. Источник, из которого взят эпиграф за подписью «Б. Пастернак», разыскать не удалось.

ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА («Из зеленой воды поднималась рука золотая…») [299]

Из зеленой воды поднималась рука золотая, Устремлялась вперед, увлекая плечо за собой, И скрывалась, плеснув; и тогда появлялась другая И за первой гналась, занесенная над головой. Как русалка смеясь, ты за поручни трапа схватилась, Возбужденно дыша, поднялась по ступеням легко, На ладони мои голубая вода заструилась, Золотая вода с твоего голубого трико. Ты сказала: «Ну вот… завтра утром. Придете проститься? И хотите ли вы, чтоб писала я вам иногда? Впрочем, вечер велик… С вами лодка… И может случиться, Что последняя ночь не отпустит меня никуда». Я ответил: «О нет! Ни прощания у парохода, Ни открыток с чужих и неведомых мне островов, Что напрасно таить? Нам обоим нужнее свобода; Чтобы вас сохранить, я навеки проститься готов». «Хорошо!» — И легко я пожал загорелую руку И ладейка моя закачалась на синей волне. Так бестрепетно мы обрекали себя на разлуку, До сих пор этот час горькой музыкой слышится мне. И, кивнув головой, ты исчезла в стеклянной кабине, Где английская речь, где кому-то визжал граммофон. Море млело в заре. Над его безмятежной пустыней, Темно-синей уже, опаленно синел небосклон. Очерк яхты чернел, уплывал, умалялся печально. Я всё ждал, сторожил, не появится ль твой силуэт, А за лодкой моей, за кормою, звеневшей хрустально, Расплываясь, бежал золотой и сияющий след. Он пылал, он горел — так случается часто в июле, С легких весел моих падал жидкий огонь голубой, Друг для друга тогда мы с тобой навсегда потонули В нарастающей тьме ночи огненной и колдовской. Но как мужественно это пение мудрой печали, С ней и жить хорошо, с нею будет легко умирать. А иначе случись, мы бы счастливы были едва ли, Да и этих стихов никогда бы мне не написать!

299

Двадцатая годовщина («Из зеленой воды поднималась рука…»). Р. 1944, № 14; под заголовком «Далекому вечеру». Автограф, по которому уточнен текст и название, — в собрании Л. Хаиндровой.

ПЬЯНЫЙ ВИЗИТЕР («У твоей звоню я двери…») [300]

У твоей звоню я двери, В снежных хлопьях весь. Заблудившийся, я верю, Что еще ты здесь. Что любимый голос встретит, Голос стольких клятв, Что всю душу мне осветит Засиявший взгляд, Что опять отдамся взгляду, Счастью моему, И войду, и рядом сяду, Крепко обниму. Ожиданья срок огромный, Тяжесть мигов-гирь… Почему за дверью темной Не твои шаги? Кто глумится, брызнув светом В щель дыры дверной, Говорит, что «В доме этом Нет давно такой»? Знаю, знаю! Снова бреду Отданный во власть, Я хочу хотя бы к следу Милому припасть. Ах, не так ли пес отсталый Ищет милых ног? Хоть на срок пустите малый Через ваш порог! Запах счастья, зов единый Я в душе таю, Потерявший господина, Госпожу свою! И, единственный из множеств, Изо всех — один, Он рассеяться не может В пустырях годин. Прочь с дороги! В вашем склепе Сонм моих потерь! Но с железным лязгом цепи Пасть смыкает дверь. «Сумасшедший, или пьяный!» — Говорят за ней, И пылает круг багряный В голове моей.

300

Пьяный визитер («У твоей звоню я двери…»). Автограф (приложено к последнему письму Несмелова к Л. Хаиндровой от 15 апреля 1943 г.).

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ («Был яркий полдень. Обжигало…») [301]

Был яркий полдень. Обжигало Морозом непокрытый лоб. Медлительно толпа шагала. Серебряный качался гроб. Звучал высокий голос в хоре, Взлетал и, улетая, гас, — Так чистый плач взносило горе В последний расставанья час. Затихла улица тревожно, Настороженно замерла, — В любое сердце осторожно Входила острая игла. Как раскаленное железо, Терзал вопрос сердца людей: Зачем жестоко перерезан Цветущий стебель юных дней? Печать тоски была на лицах, И был мороз, и полдень был… И ветер смерти на ресницах У женщин слезы леденил…

301

Последний путь («Был ярок полдень. Обжигало…»). «Светлое кольцо» (Харбин, 1944). Сборник посвящен памяти поэтессы Нины К. Завадской (апрель 1928, Харбин — 18 ноября 1943, Харбин), скончавшейся от тифа. Посмертно вышел вышеназванный сборник, включивший стихи самой Завадской и стихи, написанные ее памяти.

ЧАСОВЩИК («Зимний день светил в окошке скупо…») [302]

Зимний день светил в окошке скупо. Я издрог — пришел издалека. …Лобзик, сверла, верстачок и лупа, — Оловянный глаз часовщика. Мучила какая-то забота, Тягостью большое обременя. Жаловался я, а он работал, Слушая внимательно меня. А потом, расстроенный рассказом, В огорченные мои глаза Заглянул своим стеклянным глазом И, качая головой, сказал: «Вы в скитаньях — маленькие дети, Нам бы вечный сетовать черед, Ибо скоро два тысячелетья, Как рассеян избранный народ. Обмелело, расплескалось море, Но всё так же солоно оно: Наше горе — это ваше горе, Лишь тысячелетнее оно И в трущобах всякого изгнанья С нищетой лохмотьев и прорех — Слышен голос древнего рыданья С тростниковых вавилонских рек». И умолк. И на металл направил Острие скрипящего резца… Был лобастый, как апостол Павел, Часовщик с глазами мудреца.

302

Часовщик («Зимний день светил в окошке скупо…»). Р. 1944, № 3.

ВЕЛИКИМ ПОСТОМ («Как говорит внимательный анализ…») [303]

Как говорит внимательный анализ, За четверть века беженской судьбы (Не без печали и не без борьбы) От многого мы всё же отказались. Но веру нашу свято мы храним, Мы прадедовский бережем обычай, И мы потерь не сделали добычей То, что считаем русским и святым. Хотя бы взять начальные недели Вот этого Великого поста: Мы снова у подножия Креста, Постимся мы… говеем, отговели. Чем нам трудней, тем крепче вера в нас. И в этом, думается, наша сила: Как древних предков, нас благословила Твоя рука, Нерукотворный Спас! С какою бы гримасою суровой Грядущий день ни выходил из тьмы. Но русской вере не изменим мы И не забудем языка родного!

303

Великим постом («Как говорит внимательный анализ…»). Р. 1944, № 9.

ЖЕНА ГУСАРА («Говорит она, что ей тридцать лет…») [304]

Говорит она, что ей тридцать лет, Но, конечно, ей много больше. Первый муж ее был лихой корнет — Он изрублен на Стыри в Польше. И она бледна, и больна она, И не любит второго мужа. Если есть вино, так, пьяным-пьяна, Она песней о прошлом тужит. Это песнь о тех, кто всегда удал — И в любви, и в бою, и в чаре. Первый муж ее часто ей певал О лихом молодом гусаре. И оставил он молодой жене Эту песнь о себе на память, И она ее и тебе, и мне Запевает, блеснув глазами. Но уж голос хрипл у нее, больной, И мне кажется в ночь хмельную, Будто сам мертвец за ее спиной Воет песнь свою полковую. И уж скоро он на коне лихом За любимой примчит подругой, И следы коня на пути ночном Захлестнет голубая вьюга. И умчит она, удальцу верна, От проклятой нужды-болезни. Так в последний раз пропоет струна Молодецкой гусарской песни. Верность есть в любви, верность есть в бою, Нет у Бога прекрасней дара. В ледяной земле спит в чужом краю Молодая жена гусара.

304

Жена гусара («Говорит она, что ей тридцать лет…»). Р. 1944, № 10. В автографе, хранившемся в собрании бывшего редактора «Рубежа» М.С. Рокотова (Бибинова), над текстом был проставлен эпиграф: «Слышен звук фанфар, / Слышен марш полковой».

О СТАРОМ МАСТЕРЕ («Не рыцарь, неловкий латник…») [305]

Не рыцарь, неловкий латник, Поднявший меча тягло… О, сколько их в битве братней В веках позади легло! Не он, заблестев кистями, К губам поднимал трубу, — Железным доспехом стянут, Он верил и нес судьбу. Огонь, и стрела, и плаха!.. К сиянью зорь и звезд Гремел он, не зная страха, И был молчалив и прост. И всё же он сделал много Он тайну, сгибаясь, нес. И скажет улыбка Бога: «О, добрый каменотес!» И вихрем его поднимет К тропам золотых планет, А там, высоко над ними, — Ни жизни, ни смерти нет.

305

О старом мастере («Не рыцарь, неловкий латник…»). Р. 1944, № 11.