Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
вернуться

Несмелов Арсений Иванович
Шрифт:

ДЕД-МОРОЗ («Ты послушай, шалунишка славный…») [290]

Маленькому Игорю

Ты послушай, шалунишка славный, Кто такой наш дедушка Мороз… Это — имя: литерой заглавной Старика почтил великоросс. С уваженьем относиться надо К старику, когда под Рождество Он скрипит пимами за оградой И трещат деревья вкруг него. Седобровый, пусть седобородый, Он — румян и молодо-глазаст; Он из той, из кряжистой породы, Что уже не дожила до нас. Сверстник он богатырям былинным, Друг Микуле, кроткому Илье, — Он и к нашим подошел годинам По своей сугробной колее. Под началом у него метели, Змеи вьюг, слепящие глаза, — Обвивают белые кудели, Обнимает белая гроза!.. С дней еще татарщины, с Батыя, Тропы он заветные берег — Хоронил в лесах скиты святые, Не давал, не отворял дорог. Выходил нежданно из-за ели, Обнимал, укладывал в сугроб… Многие навек окоченели На узлах неразрешенных троп! И, покликав быстролетным вьюгам, Уходил в их стелющийся дым… …Был он нашим стародавним другом И теперь остался он таким! Лес зимою дивно изукрашен — Елочки в тяжелом серебре… И Мороз, наш дедушка, не страшен Краснощекой русской детворе. Он таких, как ты, сердечно любит, В праздники захаживал к таким, Если ж нынче у тебя не будет, Значит, занят чем-нибудь иным…

290

Дед-Мороз («Ты послушай, шалунишка славный…»). «Заря». 1942, 7 января.

ТРАЛЬЩИК «КИТОБОЙ» («Это — не напыщенная ода…») [291]

Это — не напыщенная ода, Обойдемся без фанфар и флейт! …Осень девятнадцатого года. Копенгаген. Безмятежный рейд. Грозная союзная эскадра, Как вполне насытившийся зверь, Отдыхает… Нос надменно задран У любого мичмана теперь. И, с волною невысокой споря, С черной лентой дыма за трубой Из-за мола каменного, с моря Входит в гавань тральщик «Китобой». Ты откуда вынырнул, бродяга?.. Зоркий Цейсс ответит на вопрос: Синий крест Андреевского флага Разглядел с дредноута матрос… Полегла в развалинах Россия, Нет над ней державного венца, И с презреньем корабли большие Смотрят на малютку-пришлеца. Странный гость! Куда его дорога, Можно ли на рейд его пустить? И сигнал приказывает строго: «Стать на якорь. Русский флаг спустить». Якорь отдан. Но, простой и строгий, Синий крест сияет с полотна; Суматоха боевой тревоги У орудий тральщика видна. И уже над зыбью голубою Мчит ответ на дерзость, на сигнал: «Флаг не будет спущен. Точка. К бою Приготовьтесь!» — Вздрогнул адмирал. Он не мог не оценить отпора! Потопить их в несколько минут Или?.. Нет, к громадине линкора Адмиральский катер подают! Понеслись. И экипаж гиганта Видел, как, взойдя на «Китобой», Заключил в объятья лейтенанта Пристыженный адмирал седой. Вот и всё. И пусть столетья лягут, Но Россия не забудет, как Не спустил Андреевского флага Удалой моряк!

291

Тральщик «Китобой» («Это — не напыщенная ода…»). ЛА. 1942, № 3. Стихотворение основано на историческом факте. Во время Кронштадтского восстания, 13 июня 1919 года один из небольших кораблей, вышедший в дозор, а именно тральщик «Китобой», был уведен командиром сперва к форту «Красная горка», а затем в открытое море и далее в Копенгаген.

В ГОСТЯХ У ПОЛКОВНИКА («Люблю февраль, когда прибавит дня…») [292]

Люблю февраль, когда прибавит дня Уже живее греющее солнце, Когда капель запрыгает, звеня, И где-то звякнет в жестяное донце. День мощно раздвигает берега И, увлекая сладострастным зовом, Серебряными делает снега, А небо исступленно-бирюзовым. Торопит он не упустить его Сиянья, трепетания и звона, — Он так хорош! И, друг мой, отчего Сегодня нам не посетить затона? Так за реку! К полковнику, к дружку, Громившему противника на Белой. По голубому льду, по бережку, В поселок сонный и оледенелый. Вся в инее пустыня тихих мест. Мы щуримся: играет солнце в жмурки. «Приветствую!» — сияет белый крест На старенькой полковничьей тужурке. Он рад ли нам? О да, полковник рад, На этот счет не может быть двух мнений. Он курит трубку. Гости говорят: «Мы с водочкой, с хозяина — пельмени». Усядемся. Под первых рюмок звяк, Еще холодной поднятых рукою, Начнет полковник: «Помню, точно так В татарской деревеньке под Уфою Собрались мы», — и потечет рассказ, За ним другой, — не может быть иначе, Ведь память осветилась и зажглась В клетушке этой отепленной дачи. И как поют, как весело звучат Событья восемнадцатого года, Когда с азартом молодых волчат Мы отгрызались от тебя, невзгода. Когда ремни искателей побед Отягощали желтые подсумки.— И вот теперь, через пятнадцать лет, За эти годы подымаем рюмки. Вздохнуть ли здесь, что «не было судьбы», Что навсегда для нас закрылись дали? Но ведь живет поэзия борьбы, Которой увлеченно мы дышали. Мы только ль в прошлом, только ли в былом? Нет, всё еще звучит стальная лира: Вот в старике с Георгьевским крестом Вновь зоркого я вижу командира. Он обнажает шашку и клинок, Единым взмахом поднимает цепи. Я слышу крик, я слышу топот ног По отбеленной заморозком степи. И вражеское грозно поднялось Навстречу атакующему знамя… «Я лично Адмиралу преподнес Его потом», — подсказывает память. И умолкает командир полка, И слышен ветра делается шорох, И облик Адмирала Колчака (Иль тень его) всплывает в наших взорах. Где времени губительный таран? Не дышим ли мы боевой свободой? И только ли сибирский ветеран Жив вихрем восемнадцатого года? Нет! Всё еще ты, боевой рожок, Звучишь, звучишь, зовешь призывной трелью, Не потому ль, что пулевой ожог Мозжит в кости перед ночной метелью? О, сколько дум и чувств! Передо мной Какие память зажигает свечи! А за окном, над ледяной рекой Багряный, синий догорает вечер. Прощаемся. Из этих тихих мест Нам до дому неблизкая дорога. Знак доблести — Победоносца крест — Приветливо сияет нам с порога. Заря чуть тлеет. Шепчет тишина О пережитом, неизбывно близком, А за мостом огромная луна Восходит медным щитовидным диском.

292

В гостях у полковника («Люблю февраль, когда прибавит дня…»). Р. 1943 № 6. Печ. по: Лира (Харбин, 1945).

В ВАГОНЕ. Рассказ в стихах («В вагоне опускают полки…») [293]

В вагоне опускают полки, Совсем, совсем светло в окне, Но целый день пустой и долгий Еще нестись на север мне. В вагоне людно, но сурово Мне одиночество нести: За целый день по-русски слова Я не смогу произнести. Гляжу в окно — на бег равнины, На золотой ее пожар, И ем лениво мандарины — Твоей заботливости дар. Встает медлительное солнце, Снегам сиянье возвратив, И золотит очки ниппонца, Сидящего насупротив. Его и девочку с ним рядом — Светила лучезарный взор Любовно дарит алым взглядом И ускользает в коридор. И оба жмурятся. Сурово Отец ворчит — мешает свет. А до меня, глухонемого, Им никакого дела нет. Скользит по мне, как по пустому, Их взгляд, подобный мотыльку, И скучно мне, совсем чужому, Внимать чужому языку. И вдруг (от солнца, от движенья, От этих даже лиц чужих) Я слышу в сердце пробужденье Чувств утверждающих, живых. И как толчок — подсказ сознанью, Что не напрасно я лечу, Что где-то теплит ожиданье Свою бессонную свечу. Что сердце чье-то четко числит Поспешный маятника стук, Что мы уже сплетаем мысли О нашей встрече, милый друг! Мне надо радости ответной: Хотя б улыбки луч один Мне как-то вызвать незаметно!.. И я последний мандарин, Приняв почтительную позу, Кладу девчонке на пальто. «Пожалуйста, прошу вас… дозоо». И мне в ответ: «Аригато!» Она смеется и глазами — На папеньку. Вот и отец Заулыбался вместе с нами. И отчуждению — конец!

293

В вагоне («В вагоне опускают полки…»). Р. 1943, № 8. Дозоо(японск.) — пожалуйста. Арагато!(японск.) — спасибо (нейтральная форма вежливости).

О ДЕТСКОЙ МОЛИТВЕ («Мы молимся в битве…») [294]

Мы молимся в битве, В болезни, под гнетом бессилья, А детской молитве Дарованы легкие крылья; Мы просим и плачем, А там говорят как о должном, — И как же иначе Твердить о таком невозможном, Как в осень о лете, О лете еще небывалом, А то о предмете Таком умилительно малом, Как встреча с лошадкой На утренней ранней прогулке, И даже о сладкой, Посыпанной сахаром булке. Нужны ли поклоны? И так, для других незаметно, С высокой иконы Господь улыбнулся ответно. И, сном онемелый, Увидит счастливый ребенок, Как ангельски-белый К нему подойдет жеребенок И станет ласкаться, Доверчив, игрив и послушен… Легко догадаться, Что будет по-дружески скушан Тот с кремовым слоем Пирог золотистый, воздушный, Который обоим Предложит Хозяин радушный Высокого рая, Цветов и лужаек зеленых. И, мать умиляя, Во сне улыбнется ребенок. Вы скажете: «Снится! Мелькнуло на миг и погасло!» Вам лучше бы — ситца, Картошки, бобового масла; Ведь вам для утробы, Для вашей вещуньи угрюмой: Еще и еще бы — И бочкой, и возом, и суммой! И бьете поклоны, И даже обедня пропета. Но с темной иконы, Увы, не дождаться ответа! Да, снится, конечно, Но только Господь, а не ситцы, И разве не вечно Поэты и дети — сновидцы!

294

О детской молитве («Мы молимся в битве…»). Р. 1943, № 14.

НАЧАЛО КНИГИ («Живущие в грохоте зычном…») [295]

Живущие в грохоте зычном Еще небывалой эпохи, Дробящей бетонные глыбы, Разящей и плавящей медь — О комнатном, маленьком, личном, О горе, о взоре, о вздохе, О вздоре на всяческий выбор Мы право имеем ли петь? Изъяты из общего строя, Под некой стеклянною банкой, Живем в ограниченном круге, Ничтожной судьбы соловьи, Не видя вспылавшего боя, Не слыша гремящего танка, На дудочке, глупой подруге, Выводим мы песни свои. Но всё же не хмурься, потомок, Когда посторонней заботой, Направленной к пыли газетной, Отыщешь и эту тетрадь, — Пусть робкий мой голос негромок, Но всё-таки верною нотой Мне в этой глуши безответной Порой удавалось звучать.

295

Начало книги («Живущие в грохоте зычном…»). Р. 1943, № 26. Вероятно, стихотворение должно было стоять как вступительное в сборнике Несмелова, который он собирался издать после «Белой флотилии» (см. предисловие).

ПУШКИНСКИЙ МОТИВ («Поэтам часто говорят с укором…») [296]

Румяный критик мой, насмешник толстопузый…

Пушкин

Поэтам часто говорят с укором: «Вот Пушкин — да, вот это был поэт!» И этим как бы называют вздором Их честный труд уже немалых лет. Он так надменен, критик толстопузый! Привычные слова ему легки, Хотя из всех князей российской музы Он помнит только полторы строки. И вечен он. Бессмертье уготовил Ему властитель подземельных сил: Он Лермонтова Пушкиным злословил, А Пушкина Державиным корил! Приват-доцентик, адвокатик тусклый, Он, шамкающий в критике мертво, И против Блока напрягает мускул, Чтоб в сатаниста превратить его! Убрать курилку? Нет, зачем — не надо! Пускай живет, пускай чадит, злодей: Он за собою гонит только стадо, Процеживая сквозь него людей. Уйдемте прочь, уйдемте, не переча! Но знайте все, послушные ему, Что он, в лице Булгарина и Греча, Жизнь Пушкина окутал в смерть и тьму, Что хвалит он его — не понимая: Он имя, драгоценное векам, Кощунственно, как палку, поднимает, Чтоб тупо колотить по черепам!

296

Пушкинский мотив («Поэтам часто говорят с укором…»). Р. 1943, № 27. Эпиграф — первая строка стихотворения А.С. Пушкина (осень 1830 г.).

СТАРОЕ КЛАДБИЩЕ (I–III) [297]

Памяти строителей Харбина

I Жизнь новый город строила, и с ним Возникло рядом кладбище. Законно За жизнью смерть шагает неуклонно, Чтобы жилось просторнее живым. Но явно жизнь с обилием своим Опережает факел похоронный, — И, сетью улиц тесно окруженный, Погост стал как бы садом городским. И это кладбище теперь недаром Возросший город называет старым— Там братские могилы, там, с угла, Глядит на запад из-под веток вяза Печальный бюст, два бронзовые глаза Задумчивая тень обволокла. II А ночью там мерцают огоньки, Горят неугасимые лампады, Их алые и голубые взгляды Доброжелательны, ясны, легки. Отделены от городской реки Чертой тяжелой каменной ограды, Они на жизнь взирают без досады, Без зависти, томленья и тоски. И, не смущаясь их соседством скучным, Жизнь рядом следует… то равнодушным Солдатом в грубых толстых башмаках, То стайкой кули с говором болтливым, То мною, пешеходом молчаливым, С тревогой и заботою в глазах. III Я прохожу и думаю о тех, Сложивших здесь и гордость, и печали, Что знаками первоначальных вех На улицы пустыню размечали. Они кирку и молот поднимали, Прекрасен был их плодотворный век — Он доказал, что русский человек Везде силен, куда б его ни слали! И это кладбище волнует нас Воспоминаньями: в заветный час Его мы видим — монумент былого. И, может быть, для этого горят Глаза могил. Об этом лишь молчат Огни и алого, и голубого.

297

Старое кладбище (I–III). Р. 1943, № 32.