Земцову до последнего верилось в тот день, что ситуацию удастся взять под контроль. Улицы, люди, пальто, шинели, отвратительные красные банты — все это стремительно смешивалось, клокотало, ревело. Казалось, еще вчера абсолютно нормальные люди массово сошли с ума. Их теснили со всех сторон, находившиеся в подчинении солдаты таяли, растворялись в толпе, угрюмо отворачивались, делая вид, будто они не слышат обращенных к ним приказаний. К вечеру толпа, хлынувшая из всех переулков, тушила и била на Литейном фонари. Собрав оставшихся под его началом офицеров и солдат, полковник Кутепов поблагодарил их за честное до конца исполнение своего долга и приказал небольшими группами расходиться по своим казармам. Впоследствии Земцов много раз вспоминал драматические события февраля семнадцатого года. И всякий раз приходил к одному и тому же выводу: что бы там потом ни говорили и ни писали, если бы таких людей, как полковник Кутепов, оказалось тогда в Петрограде хотя бы десять или даже пять, то никакой революции бы не случилось. Никто, даже те, кто сознательно и спланированно устраивал беспорядки в столице — а беспорядки, вне всякого сомнения, носили организованный характер, — не ожидали в полной мере того, что в результате случилось. Было больно и горько от того, что, прикрываясь трескучими фразами ни о чем, множество людей, поддавшись помутившему рассудок порыву, совершили то, что полковник Кутепов с самого начала назвал двумя ясными словами — «измена» и «предательство». И потом усиленно пытались убедить самих себя, будто бы это было не так. Ольга, которую Земцов вечером того же дня благополучно забрал из госпиталя и с которой они счастливо дошли до их квартиры на Загородном, была с ним абсолютно согласна…

Дальше было только хуже. Растерянность среди офицеров после известия об отречении Государя. Беснование улицы, правда, уже почти без стрельбы. Говорильня, бесконечная говорильня всех и вся по любому поводу. И как будто нарочно — разрушение стройных и слаженных основ порядка. Прежде всего в армии…

В марте наряду со всем этим случился инцидент с фельдфебелем Коломейцевым. Требовавший порядка фельдфебель стал быстро неугоден некоторым почувствовавшим вседозволенность солдатам. В один из еще темных вечеров Коломейцева подкараулили в подворотне на Звенигородской и попытались избить. Бывший в тот день дежурным офицером Земцов стал свидетелем следующей картины: в распахнутую дверь казармы гурьбой с поникшими головами вошли шестеро солдат их полка. Все из последнего призыва, по большей части городские. У всех шестерых изрядно перепачканное обмундирование, расквашенные физиономии. Все держатся за подбитые глаза и утирают капающую из разбитых носов кровь. Следом за ними, отвесив сапогом хорошего пинка замешкавшемуся в дверях последнему побитому солдату, на пороге возник Федот Коломейцев. На плече — легко вскинутая охапка отобранных винтовок, в руке — револьвер на синем шнуре. Сложив винтовки на пол, Коломейцев коротко доложил о произошедшем.

— В карцер! — немедленно распорядился Земцов, указав дневальному на приведенных фельдфебелем солдат.

— Не переживай, Федот Никифорович, — выйдя из-за стола, сказал Коломейцеву Земцов, когда они остались в караулке вдвоем.

— Какие они семеновцы — тьфу! — только и махнул в сердцах рукой Федот.

Однако вскоре оказалось, что по нынешним временам не все так просто. На следующее утро к Земцову заявились представители солдатского комитета во главе с ефрейтором Бродовым. Было выдвинуто требование помещенных в карцер солдат немедленно освободить, а их конфликт с фельдфебелем открыто разобрать на заседании комитета. В итоге поднявших руку на своего непосредственного начальника солдат отпустили, всего лишь постановив вынести им устное порицание и напомнить о недопустимости применения физической силы по отношению к сослуживцам. Такое же напоминание о недопустимости распускать руки высказали и в адрес фельдфебеля Коломейцева. Земцов, присутствовавший на собрании, был всем этим чрезвычайно возмущен, о чем и заявил во всеуслышание.

— Это подрывает все основы дисциплины! — резко произнес поручик.

— Революционная дисциплина держится на сознательности, — парировали из-за затянутого кумачовыми тряпками президиума. — Бросьте раз и навсегда старорежимные палочные замашки!

— Александр Николаевич, вы же человек прогрессивных взглядов, — заглядывая в глаза Земцову, говорил ефрейтор Бродов, когда они выходили на улицу после окончания собрания. Ефрейтор на минувшем заседании тоже сидел за обтянутым красным столом.

— Алексей, я попрошу вас по вопросам службы обращаться ко мне согласно уставу, — с плохо скрываемым раздражением в голосе проговорил Земцов, застегивая крючки на шинели.

— Виноват, ваше благородие! — вытянулся Бродов.

Земцов пошел в сторону Загородного проспекта один, скрипя сапогами по снежному насту. Бродов провожал его долгим и пристальным взглядом…

Дело в том, что Алексей Бродов был вхож в дом к Земцовым. Бродов был питерский, из молодых рабочих Путиловского завода. В армию призвался во второй половине шестнадцатого года. Был он среднего роста, но в гвардию с середины войны брали уже отнюдь не самых высоких — таких просто не хватало для комплектации всех гвардейских полков. В учебной команде Бродов зарекомендовал себя толковым и дисциплинированным солдатом, вскоре был произведен в ефрейторы. Земцов по собственной инициативе в свободное от службы время занимался у себя на дому с теми солдатами, кто тянулся к образованию. В этом он тоже видел долг настоящего офицера. Более того, в такой просветительской деятельности участвовали в большей или меньшей степени и остальные члены семьи Земцовых — и мать, и Ольга. Но, разумеется, больше всех отец. Профессор Николай Павлович Земцов читал вечерами целые лекции по самым разным общеобразовательным темам, предоставил в распоряжение солдат свою обширную домашнюю библиотеку, разрешив также брать книги читать с собой. На дому у Земцовых собирался хоть и относительно небольшой, но постоянный кружок из нижних чинов. Ни одного занятия не пропустил ефрейтор Бродов: вел себя всегда чрезвычайно вежливо, проходил в переднюю, приглаживая волосы и одергивая под ремнем коротко подрезанную суконную косоворотку с привинченным на нее всегда начищенным до блеска крестом, на котором были изображены меч и вензеля императоров Петра Первого и Николая Второго — семеновским полковым знаком. С позволения Николая Павловича задерживался после занятий и подолгу еще слушал профессора, время от времени задавая весьма уместные вопросы и делая толковые уточнения. Для Земцова-старшего Бродов был, пожалуй, самым любимым учеником. Тем неприятнее было для поручика Земцова увидеть ефрейтора Бродова в числе активистов солдатского полкового комитета. Вскоре, впрочем, просветительские вечера на квартире Земцовых сошли на нет — захваченные водоворотом революционных событий солдаты нашли себе, вероятно, занятия поинтереснее, чем повышение своего образовательного уровня. К факту невозвращения в домашнюю библиотеку нескольких книг, выданных исключительно на доверии, Николай Павлович Земцов отнесся философски:

— Каковы времена, таковы и нравы, — изрек профессор с легкой иронией, в которой едва была заметна скрытая грусть.

Очень быстро поручик Земцов понял, что пользы от его пребывания в запасном полку становится все меньше и меньше. Да и смотреть на так называемый революционный Петроград со всеми его бесконечными митингами, пустопорожней болтовней и разрушением всего, на чем держатся основы любой нормальной государственности, было невыносимо тяжело. Земцов подряд написал несколько рапортов с просьбой отправить его в действующую армию. В апреле наконец-то одно из его прошений было удовлетворено. Перед отъездом на фронт молодые Земцовы съездили в Гатчину — Ольга хотела побывать на могиле своих родителей. На обратном пути в поезде разговорились с сидевшим напротив них офицером — одних примерно с Земцовым лет, тоже поручиком и тоже, как оказалось, фронтовиком. Как и Земцов, будучи не в силах смотреть на творящийся в тылу бедлам, поручик также уезжал на фронт, чтобы, несмотря ни на что, продолжать выполнять свой долг. Было очень отрадно вот так вот случайно просто встретить человека, который придерживался примерно таких же взглядов на происходящее сейчас в России, что и они. Тот поручик высказал мнение, что время бросило вызов всем нам. И все зависит от того, какими окажемся мы — все вместе и каждый в отдельности: будем ли мы людьми, сохраним ли в себе человеческое и светлое, устоим ли перед грандиозным соблазном, который обрушился на Россию. Соблазн этот кажется многим сейчас спасением, но на самом деле он погубит все и каждого. Ольга слушала очень внимательно, устремив на собеседника прищуренный взгляд своих серо-желтых глаз. Земцов кивал, соглашаясь, — он видел ситуацию совершенно таким же образом. Их собеседник высказал предположение, что, к сожалению, скорее всего, наши настоящие беды и испытания только еще начинаются и все быстро не закончится. Но победят в итоге только добро и любовь. Потому что как бы тяжело ни было, Россия была, есть и будет всегда.

— Подъезжаем, Егорий Владимирыч, — сообщил собеседнику Земцовых его вестовой.

— Спасибо, Проша. Иду! — отозвался поручик. И, подхватив свои вещи, чуть склонился в полупоклоне:

— Всего вам самого доброго!

— И вам того же! — отвечали Земцовы.

Вскоре Земцов оказался в одном из номерных пехотных полков Северного фронта. Ольга смогла перевестись в лазарет, находившийся неподалеку от места службы мужа, только поздней осенью семнадцатого года. Пришло известие о захвате власти в Петрограде большевиками. На фронтах наступило перемирие, которое было истолковано большинством солдат как возможность дезертировать на совершенно законных основаниях. Первая страница всероссийской трагедии была перевернута, начиналась вторая из длинной и печальной книги наших общих бед…

Последующий восемнадцатый год для Земцовых был связан главным образом с городом Псковом и его окрестностями. Начавшаяся на северо-западе белая борьба, пройдя через период своего организационного становления, испытав первые успехи и неудачи, продолжалась. После первого оставления Пскова белые добровольцы были вынуждены с боями отойти на территорию Эстонии. На начало девятнадцатого года поручик Земцов продолжал состоять в Северном добровольческом корпусе белых. Ольга продолжала свои труды сестры милосердия в корпусном лазарете. Ситуация была неясной и очень непростой, а отношение к корпусу эстонских властей было крайне недоброжелательным. Поэтому, когда Земцов получил вызов явиться в штаб корпуса, можно было лишь гадать, какое ему будет поручено задание. Так оно и оказалось — задание было совершенно особого рода. Встретил Земцова тот самый подполковник военно-судебного ведомства, с которым они познакомились, когда лежали в лазарете еще год назад, в начале весны восемнадцатого. Поручик не стал задавать лишних вопросов — хоть подполковник всего лишь любезно поздоровался, но не назвал своей должности, было понятно, что Земцова вызвали в разведывательный отдел. Перешли сразу же к делу. Учитывая факты боевой биографии Земцова на Великой войне, его характеристики, боевую работу в партизанском отряде особого назначения, а также прохождение службы в запасном Семеновском полку в качестве прикомандированного офицера и, наконец, тот факт, что он был родом из Северной столицы, кандидатуру Земцова выбрали для выполнения специального задания.