— Так у него все на будке написано, — на физии то есть — притом крупным шрифтом. Вот так прямо: бери и — к стенке, хватай и — в расход!

— Вы повторяете ошибку Ломброзо, — пустился в разъяснения Белухин. — Был в прошлом веке такой псевдоученый. Он тоже считал, что преступную лич­ность можно распознать по черепу, по чертам лица...

— А ты, малый, зря лыбишься, — остановил его Си­зов. — Ты проверь ту мордень, проверь! Увидишь: правду я сказал или нет...

— Ладно, проверю, — небрежно пообещал Белухин и направился к выходу.

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант, — на­гнал его мойщик.

Курсант приосанился — звания ему еще не присва­ивали.

— Слушаю вас, Федор Куприянович!

— Я чего хотел спросить... Тут давеча на розыскной доске женщину видел. Лицо страшное, будто покой­ница.

— Вы ее знаете? — сразу напрягся Белухин.

— Откуда? — шевельнул бровями Сизов. — Так , просто интересуюсь. Дознались, кто такая?

— Почти, — уклончиво ответил Николай, потеряв возникший было интерес к собеседнику. — Скоро до­знаемся.

— Да нет, милок... — Сизов докурил сигарету и втоп­тал окурок в землю. — Таким манером ты не скоро до­знаешься.

— Это почему же? — Собравшийся уходить Белухин снова остановился.

— А потому, что корчишь из себя невесть что. Какая же ты, к чертям, народная милиция, коли гнушаешься поговорить с рабочим человеком? Ты думаешь, я тебя из пустого любопытства спрашиваю? Ошибаешься, го­луба! Совсем даже наоборот. Может, я жаждаю помощь вам оказать, сообщить что-нибудь ценное, а ты как-то так отмахиваешься. Нехорошо!

— Почему это я отмахиваюсь? — засмущался кур­сант, вспомнивший читанную в школе лекцию о необхо­димости тесных контактов с населением. — Я не отма­хиваюсь.

— Отмахиваешься, отмахиваешься, — твердил мой­щик. — Чего, мол, толковать со старым хрычом? А мо­жет, этот трухлявый гриб еще пригодится. Может, он тоже кой-чего петрит в вашем деле, а? Ладно, пускай. Раз ты ко мне с прохладцей, так и я к тебе с холодком.

Мойщик отвернулся и пошел прочь, всем своим ви­дом выказывая смертельную разобиженность.

— Товарищ Сизов! — крикнул вслед Белухин. — Федор Куприянович!

Мойщик с видимой неохотой остановился. Белухин догнал его и торопливо, словно бы оправдываясь, заго­ворил:

— Вовсе я не отмахиваюсь, товарищ Сизов, это вам показалось. Вот я вам даже телефончик дам: если что узнаете об этой женщине, звоните.

Курсант написал на листке номер телефона, вырвал из блокнота и отдал Сизову. Тот не глядя сунул за­писку в карман.

— Ясно-понятно. А кому звонить-то"

— Моя фамилия Белухин.

— Белухин...

— Но я пока стажер, меня там еще не очень знают, Вы лучше спросите майора Лихарева.

— Так, Лихарева...

— Да, майор Лихарев. Я у него на практике. Зво­ните, если что узнаете.

Белухин попрощался и зашагал к воротам. Мойщик смотрел ему вслед, не переставая ворчать:

— Совсем другое дело! А то — Ломброзо, Ломброзо.

25

Следователь Соколова вела допрос Крутова. Олег Аркадьевич заметно волновался: хрустел пальцами, то и дело утирал пот со лба. Особенно нервировал его включенный магнитофон — ведь каждое произнесенное слово записывалось на пленку.

— ...Итак, Олег Аркадьевич, в воскресенье, пятого октября, примерно в двадцать один час, вы пришли к Дорошиной. Как она вас приняла?

— Как? — переспросил Крутов, выгадывая время для ответа. — Я бы сказал, неплохо. Даже хорошо. Да-да, очень тепло и радушно, — уже начиная сам верить в то, что говорит, заявил подследственный. — Я пришел с бутылкой «Игристого», она любезно пригласила при­сесть. Я рассказал о наших с Таней планах, и, знаете, Полина Гавриловна отнеслась к моему сообщению вполне благосклонно.

— Пожалуйста, поподробней, — попросила Майя Бо­рисовна, надеясь, что в процессе вдохновенного вранья Крутов собьется и сам себя выдаст.

Но нет — Олег Аркадьевич показал себя незауряд­ным мастером художественного слова. В ярких, кра­сочных выражениях описал он свое посещение буду­щей тещи, даже попытался передать в лицах состояв­шуюся беседу.

— Стол был прекрасно сервирован: армянский конь­як, икра всех цветов, балычок, минога... Мы подняли бокалы с шампанским. «За ваше счастье, дети мои, — сказала тогда Полина Гавриловна, украдкой утирая ма­теринскую слезу. — Береги ее как зеницу ока, дорогой зятек, помни — я отдаю тебе самое дорогое, что у меня есть». Я, естественно, растрогался, пообещал клятвенно, что сделаю все, чтобы жизнь ее дочери была безоблач­ной, счастливой и радостной. Мы допили бутылку, очень тепло и сердечно распрощались, и я ушел...