Розина поняла теперь, каким путем может достигнуть своей цели.

– Твой отец? Франция? – повторила она. – Так ты их помнишь? Так говори же, говори мне о них. Ведь я тоже, как и ты, с тоскою мечтаю о матери и о родной стороне.

– Да, – сказал юноша, и прекрасные глаза его остановились и расширились, как бы устремляясь в прошедшее, – да, я помню отца, но один только момент. Это было ночью. Я проснулся, как просыпаешься всегда, когда чувствуешь возле себя кого-то, кто тебя любит. Возле моей постели стояли моя мать, герцогиня Пармская…

Последние слова он произнес с глубокой горечью.

– И мой отец, – продолжал он, – император Наполеон.

При этом имени он величаво поднял руку.

– Он наклонился и поцеловал меня. Я обхватил его шею руками и тоже поцеловал его. И странное дело! Когда я вспоминаю это, мне все кажется, что я поцеловал статую.

– Но этот поцелуй так свеж в твоей памяти, что ты как бы ощущаешь его и теперь?

– Да.

– Так береги же, береги это святое воспоминание!

– Разумеется, не забуду, – ответил юноша с печальной улыбкой и опять взялся руками за грудь, – потому что мне от него ведь только это и осталось. Ты себе представить не можешь, Розина, как он был хорош! Как древнее божество, как Александр, как Август!

– Говорят, что ты на него похож.

– Да, как бесплотная мечта на бронзовую статую… Нет, – прибавил он с горечью, – у меня глаза матери… да и волосы тоже. Я австриец, и зовут меня Францем.

– А я говорю тебе, – возразила девушка, – что ты француз и зовут тебя Наполеоном. Ну, будем же говорить о твоем отце и о Франции.

– Да об отце я уж сказал тебе, у меня осталось одно это воспоминание. В то время он уходил в тот великий поход 1814 года, в котором вся слава осталась на стороне побежденного. Я часто думал, что отец похож в этом случае на Ганибалла. Сципион победил его, а он все-таки остался в глазах истории выше своего победителя.

– Да, он выше Сципиона, выше Цезаря, выше Карла Великого, выше всех! О, герцог, какой пример!

– Пример этот так велик, что подавляет меня, и это-то и приводит меня в отчаянье! Знаешь, что? Мне часто думается, что судьба поставила меня возле этой колоссальной фигуры, такой трагической и печальной, именно затем, чтобы она выделялась еще рельефнее: точно так же, как художники рисуют у подножия пирамид египтян, чтобы показать величие строения и ничтожество человека.

– Да, но все-таки араб может залезть на пирамиду, хотя высота каждой ступеньки, ведущей вверх, два фута.

– Нет, мне это не удастся, Розина. Нет у меня силы на то, чтобы стать великим человеком.

Он утомленно опустился на диван.

– У меня нет силы даже на то, чтобы быть счастливым.

Девушка прилегла у его ног. Ей хотелось навести его на более веселые мысли.

– Ну, а что ты помнишь о Франции? – спросила она.

– О Франции у меня сохранилось два воспоминания. Один раз – кажется, это было в день моего рождения в 1814 году и за неделю перед тем, как я, может быть, навсегда уехал из Парижа – погода стояла прекрасная. Мы с мадам Монтескье поехали кататься в карете. Вдруг я увидел массу цветов и принялся кричать, чтобы мне их дали. Карету остановили и пошли за цветами, а я стоял у окошка и заметил в нижнем этаже одного дома юную девушку и молодого человека. Они сидели у окна и работали: она делала цветы, а он – часы.

– А я всегда думал, что цветы делает Бог, – сказал я.

– Разумеется, Бог, ваше высочество, – подтвердила мадам Монтескье.

– Нет, не он один, а еще и женщина! – возразил я и указал на девушку.

Мадам Монтескье улыбнулась, а я продолжал смотреть и слушать. Девушка напевала песню, а молодой человек подхватывал только припев. Но вдруг им, вероятно, кто-нибудь сказал, что в карете сижу я и слушаю их, потому что они перестали петь, бросили работу и стали кричать:

– Да здравствует король Римский!

А я рассердился и тоже закричал:

– Я хочу, чтобы они пели!

Но карета уже покатилась.

– Веришь ли, Розина, я и теперь вижу их, как живых, у того окна и часто потом разговаривал о них с мадам Монтескье. Пока я был ребенком, она говорила мне, что то были брат и сестра, но потом я понял, что они любили друг друга… Они пели, как жаворонки… И знаешь, Розина, я с радостью согласился бы делать часы, но только не здесь, а в Париже, и чтобы ты сидела возле меня, делала цветы и пела ту песню, от которой у меня осталось лишь смутное воспоминание. О, если бы ты знала, сколько бессонных часов провел я, напрягая свою память, чтобы вспомнить эту бесхитростную песню!

– Начните, герцог, может быть, я подберу.

Рейхштадт несколько раз пытался пропеть начало мотива, но тотчас же сбивался на третьей или четвертой ноте.

– Если бы мне удалось припомнить мотив, то я, наверно, припомнил бы и слова! – вскричал он. – Я искал эту песню повсюду – во всех музыкальных магазинах Вены, в Германии и даже через посольство во Франции.

– Неужели вы не помните даже названия?

– Нет, да я и слышал ее, вероятно, не всю, а всего два или три куплета… Я рассказал тебе это затем, Розина, чтобы ты видела, что я не забыл свою родину.