Она чувствовала перед этим человеком беспредельный восторг и безграничную преданность. Ей казалось, что он – ее собственное творение, для которого она и мать, и сестра, и раба.

Между тем он размышлял о решении, которое только что принял и начинал пугаться его. Первый раз в жизни задумал он без разрешения князя Меттерниха и деда встретиться с посторонним человеком. У него самого никогда не хватило бы на это нравственной силы, если бы его не поддержала, не вдохновила и даже не вынудила любимая девушка.

Ему начинали видеться все трудности предстоящего дела, и как он ни верил в ум, ловкость, храбрость и преданность птенцов своего отца, но невольно содрогался и за себя, и, в особенности, за них, думая, что завтра в этот же час, вместо того, чтобы наслаждаться упоительной негой любви, ему предстоит говорить как мужчине, воину, дипломату и будущему государю о бегстве, заговорах и битвах с серьезным и суровым генералом.

– О чем вы думаете, ваше высочество? – спросила Розина.

Но он продолжал молчать, потому что пугался даже своих собственных мыслей.

Она повторила свой вопрос еще несколько раз.

– О чем я думаю, Розина? – сказал он, наконец. – О безумии этих двух человек.

– Об их безумии, ваше высочество? Мне кажется, скорее, об их безграничной преданности.

– Если я называю их безумными, Розина, то только по неисполнимости дела, которое они задумали.

– Для человека, который твердо, всей душой захотел чего-нибудь, ваше высочество, нет ничего невозможного. Помните, мы читали с вами вместе историю одного французского узника, Латюда, который три раза бежал из тюрьмы: два раза из Бастилии и один раз из Венсенна?

– Да, ты, может быть, и видела, как узники выходят из тюрьмы, но никогда не видела, как туда входили друзья.

– Эти войдут!

– Может быть. Но ведь их увидят, донесут на них и арестуют… Ты ведь не знаешь, как меня стерегут.

– Но они знают, потому что сами пишут вам, чтобы вы никому не доверялись.

– Если мне вздумается покататься по Дунаю, шагах в ста непременно оказывается рыбак, который чинит свои сети, и лодка его отчаливает от берега в одно время с моею. Он делает вид, что вовсе не замечает меня, а, в сущности, не спускает с меня глаз. Он как будто вовсе и не знает меня, но если я подхожу и заговариваю с ним, у него вырываются слова: «ваше высочество», «монсеньер».

– Неужели вы думаете, что я всего этого не знаю?

– Если я еду на охоту, увлекусь погоней за оленем, и случайно или нарочно затеряюсь в чаще наших тенистых лесов, и хоть на минуту захочу вздохнуть свободно, не как обездоленный принц, а как частный человек, шагах в двадцати от меня непременно раздается песня дровосека, который как будто беззаботно связывает свою вязанку. И ведь видно, что он здесь не работал, а поджидал меня, что веревка, которой он связывает дрова, – лишь петля для моих ног, и я поневоле спохватываюсь и сознаю, что для меня деревья не дают тени и лес не может дать уединения.

– И это для меня не новость, ваше высочество.

– Если иногда в душную летнюю ночь для меня становится невыносимо оставаться в этих пыльных комнатах с их толстыми обоями и мне захочется подышать влажной свежестью парка, я непременно встречаю какого-нибудь запоздалого лакея, который как будто испуганно бежит вверх по лестнице, когда я по ней спускаюсь. Потом у дверей вскакивают люди и делают мне «на караул». В такие минуты я буквально дохожу до отчаяния оттого, что я принц, вечно принц, днем и ночью принц, и я бросаюсь прочь с аллей и дорожек в глубину леса. И ты, может быть, думаешь, Розина, что там мне удается оставаться одному? Ничуть не бывало! Я ясно слышу позади себя треск ветвей, вижу издали, как толстый ствол дерева разделяется надвое, и отделившаяся от него тень скользит по пятам за мною. Я и в лесу такой же пленник, как и в своих апартаментах. Моя тюрьма только несколько шире других тюрем: в ней не двадцать шагов, а три лье в окружности. На моих окнах нет решеток, но зато горизонт мой огражден огромной непроницаемой стеной.

– Да, все это правда, ваше высочество, и это знают все. Но ведь если бы задача этих людей не была бы так трудна, опасна, почти не осуществима, то и заслуга их не была бы так велика.

– Да они от нее и не откажутся! – проговорил юноша, скрывая свою надежду под видом сомнений.

– Ваше высочество, как верно то, что вы сделали мне сегодня недовольное лицо, когда я пришла, так же верно и то, что этими вашими словами руководит не убеждение, а опасение.

– Я тебя дурно встретил?

– О, какое злое лицо бывает у вас иногда!

– Мне было просто грустно, Розина.

– Скажите лучше, что вы ревновали.

– Ну, да, я ревновал.

– Фи, ваше высочество, ревность – вещь очень дурная. Предоставьте это принцам австрийского дома. Вы француз, значит, и любите, как любят французы.

– А разве ты знаешь, как любят французы, Розина?

– Разумеется, нет! Но я слышала, во Франции ревность считается величайшим оскорблением, какое только можно нанести женщине.