Многие из этих сближений были сделаны французскими критиками; некоторые немецкими. В одном превосходном исследовании [1474] оспаривается важность этих сближений и указываются различия между Марксом и Прудоном, значительно превышающие сходства между ними. Эти различия бесспорны [1475] . Не говоря уже о формуле коллективизма, имеющейся, как мы видели, у других французских предшественников Маркса и отсутствующей у Прудона, сам Маркс указал [1476] пункт первостепенной важности, в котором он не сходится с Прудоном.

Маркс, как мы это показываем далее, стремится исключительно «ограничиться критическим изучением исторического движения, которое само собой создает материальные условия эмансипации», а Прудон занят отысканием «априорной формулы» для решения социального вопроса [1477] . И действительно, хотя Прудон обладает очень развитым историческим чутьем; хотя он допускает, чего не допускают первые французские социалисты, что экономическая наука не могла быть «с самого начала иной, чем какою мы ее видели», и что социализм, в свою очередь, «не может удержаться на первоначальной позиции» [1478] , тем не менее он, подобно Фурье, не старается найти в эволюции явлений объяснение настоящего или предварение будущего. «Взаимодействие» кажется ему как бы социальной формой, требуемой справедливостью, о которой Маркс не говорит, и как бы установленной по воле Божией [1479] , о которой Маркс и совсем не думает. Точно так же Прудон приглашает к «мирной» [1480] революции, которая должна привести людей к лучшему социальному состоянию, между тем как Маркс всего ожидает от силы.

От идеализма Прудона далеко до принципов марксизма. От понятия о праве и моральной личности, как оно выражено у Прудона, далеко до удовлетворяющей Маркса идеи о человеческой природе. От роли, которую у Прудона свобода играет в социальной жизни, в индивидуальном сознании и даже в метафизическом объяснении явлений, далеко до нецесситарных тезисов немецкого социализма, который, как мы убедимся далее, может отвести известное место свободной деятельности индивидуума только ценою непоследовательности.

Социализм Прудона одно время был в большом ходу и служил программой для французского и даже иностранного пролетариата; но это продолжалось недолго, и он был развенчан суровою доктриною Маркса и Энгельса. Хотя Бенуа Малон [1481] и относится к автору Экономических противоречий с почтением, однако он упрекает его в том, что он благодаря своей проповеди «мютюэлизма» «уклонился» в сторону во вред зарождавшейся тогда идее коллективизма [1482] . Другие адепты революционного социализма прямо называют Прудона «реакционером» [1483] . Мы знаем, действительно, с каким твердым убеждением защищает он семью и брак и каким строгим, почти жестоким представлялся ему авторитет отца и мужа.

Но, по справедливому замечанию Сент-Бева [1484] , многие из идей Прудона, подвергавшиеся суровой критике и, по-видимому, опровергнутые, все более и более «просачиваются» и «проникают незаметно» в общественное сознание. Что идея о взаимности интересов и об участии в прибылях принадлежит Прудону, об этом нечего и говорить; кроме того, если, как мы думаем и постараемся доказать в конце этой книги, современное понимание равенства неразрывно с идеей справедливости и составляет наиболее жизненный элемент последней; если теперь каждому мыслящему человеку бросаются в глаза несомненное превосходство и первенство справедливости по сравнению с милосердием; если, наконец, выясняется, что только посредством системы, и притом системы, проникнутой свободой, можно решить длящийся целый век спор о задачах человеческого общества и о понятии государства, то значительная часть добытых результатов приходится на долю Прудона.

Я старался до сих пор отметить в идеях Прудона и Фурье жизненные элементы, которым суждено было развиваться; теперь я покажу, что было в них скоропроходящего.

Мало сказать, что Фаланстер и Анархия не только утопии или парадоксы; гораздо интереснее то обстоятельство, что это такие парадоксы, самая форма которых, крайне искусственная и условная, была внушена обоим мыслителям весьма распространенной в то время манерой смотреть на вещи; такие парадоксы, которые не являются, подобно множеству других, преувеличением истины, а, так сказать, продолжением заблуждения до бесконечности.

Фурье и Прудон рассматривали вопросы под углом зрения, найденным и вымеренным, с одной стороны, экономистами, с другой – их противниками, социалистами. Оба они желали освободить личность от всякого контроля, от всякой опеки, от всякого авторитета. Оба дошли на этом пути до химер и абсурдов. Оба, кроме того, не приняли в расчет, что государство, давая стимул или помогая, может и должно оказывать известное влияние на образование полной и абсолютной индивидуальности своих членов. Оба они, таким образом, лишились средства, которое при хорошем применении и при условиях, какие мы попытаемся установить далее, лучше всех иных годится для того, чтобы из теоретического индивидуализма сделать реальность. Будучи в данном случае жертвами господствовавших идей, они при всей смелости и силе своей мысли не сумели освободиться от антитезы, которая, однако, не заключает в себе ничего необходимого, потому что пионеры индивидуалистического движения в XVIII веке на ней не остановились.

Таким образом, хотя Прудон и Фурье обладают более возвышенным и более широким взглядом на вещи, чем современные им индивидуалисты и социалисты, самые границы, в которых они решают проблему об индивидууме и государстве, осуждают их, что бы там они ни думали о своей доктрине быть солидарными в заблуждении, которого они не могли ни опровергнуть, ни даже заметить.

Индивидуалисты XVIII века, как мы видели, не знали коренной противоположности интересов индивидуума и государства. Французская революция последовательно применяла и крайний индивидуализм, и крайнюю государственность, не замечая в этом и тени противоречия. Людям того времени казалось так же естественным провозглашать права индивидуума, как и пользоваться авторитетом государства для признания и освящения этих прав.