Стихотворения и поэмы
вернуться

Сосюра Владимир Николаевич
Шрифт:

54. «Уездный городок далекий…»

Уездный городок далекий, круг карусели, степь, мечты… Его бровей разлет широкий и взгляд открытый помнишь ты?.. Уездный городок далекий… В раздумье он — ты помнишь это? — лик над штыком склонив, стоял… Шинель, разбитые штиблеты, вороний грай не затихал… Скажи, еще ты помнишь это? Трепещет тополь над крылечком. Кто о былом не вспомнит вновь! Степные травы, зори, речка, его записки, в них — любовь… Трепещет тополь над крылечком. О, как глядел он в час прощанья, какие он слова сказал! И вот сухое «до свиданья», его корзинка и вокзал. О, как глядел он в час прощанья! Слова его и песня… в ней — про тьму, расстрелы, эшелоны… и образ твой над ним во сне, как капелька слезы соленой в разлуки час… слезы по ней. Воспоминаний тает сон… Вы встретились, о миг печальный! Вдруг у тебя на пальце он увидел перстень обручальный! Воспоминаний тает сон… Вовек не позабуду я, как плакал он, как одиноко на тихой станции стоял в уездном городке далеком… Вовек не позабуду я… Кто о былом не вспомнит вновь. Как смерть, оно сердца находит. Моя душа! В ней стон и кровь. Она в мучениях отходит… Идут года… и всё проходит… Но не прошла моя любовь. 1928

55. «Уже не снятся мне бои…»

Уже не снятся мне бои и взгляд манящий, мглистый. Уносит время дни мои, как буйный ветер — листья. Брожу один, как в полусне. О, дум осенних стая! Люблю я шум толпы и с ней сливаюсь, размышляя. Люблю, когда из окон свет сияньем звездным брызнет… Пусть он не мой, но я согрет уютом многих жизней. Я — в сини неба надо мной, я — в свежем ветре лета, я — в той девчонке молодой, и я же — в парне этом. Уж стелет осень, прошуршав, в саду ковер любимый, и люди так же все спешат с делами мимо, мимо… Толпа течет рекой, шумя, нет ей конца и края… В ней где-то девушка моя, которой я не знаю. В осеннем солнечном меду мы сердца не остудим… Забыв о грусти, я иду и улыбаюсь людям. 1928

56. САД ШУМИТ

Снова ты? Любимая, во сне ли ты со мной, как много лет назад? Золотые буквы на панели,— это пишет о любви закат… Мы идем, и грудь мою стеснило, словно песней, шумною толпой… Будто веет лебедь белокрылый над тобой, над нежною тобой. Нет, ты снишься лишь… Я только знаю одиночество и боль тоски. Тихий вечер, скорбно догорая, заливает кровью ветряки. За плетнями цокают копыта, замирают глухо на мосту. Сад шумит… Окно мое раскрыто… Пахнут медом яблони в цвету. Где-то в далях красное сверканье, будто огоньки на тихом льду. Сжав лицо холодными руками, я гляжу, прислушиваясь, жду… Показалось мне, что закачались предо мною белых два крыла, точно ты походкою печали в белом платье вдалеке прошла. Небо сеет звезды синим ситом, дум о прошлом чуть журчит волна. Сад шумит… Окно мое раскрыто, и глядится в комнату луна… 1928

57. ЯБЛОНИ

Не буди ты, мой тополь, былого в полумгле предрассветной земли. Скоро в поле весеннее снова позовут на простор журавли. С чутким сердцем, тревожным и нежным, к белым хаткам приеду, приду, и от яблонь, цветущих, как прежде, милым прошлым повеет в саду. Я сердечные вспомню пожары, как ходил на свидания к ней… Под луною заплачет гитара о любви невозвратной моей. А в саду — георгины, горошек и мечтаний несбыточных рой… Был когда-то я стройный, хороший, а теперь не такой, не такой. Не воротятся юности грозы… Только стены да камень кругом… На вокзале кричат паровозы, и трамваи звенят за окном. Всё ищу я, смотрю, призываю… Но былого не видно вдали. Ой вы, яблони, яблони мая, как хочу я, чтоб вы зацвели!.. 1928

58. «Кукуруза шумит и желтеет…»

Кукуруза шумит и желтеет, к теплым странам летят журавли. И курган одинокий синеет в тьме осенней дали. Журавлиные клинья над нами, шумы смерти кругом… И размеренно машет крылами одинокий ветряк за селом. Сквозь печаль силуэтов и линий, где гиганты бурлят — города, по вечерней и тихой долине золотые бегут поезда. Синь и синь над полями без края, сердце вянет под осени зов. Ночью мимо села пролетают золотые огни поездов. К поездам простираю ладони, но цокочет дороги змея… Может быть, в промелькнувшем вагоне пролетает и доля моя. Плачет ветер за окнами тонко… Променял я столицу давно на проклятый огонь самогонки и на узкое в хате окно. И куда мне идти, я не знаю, в город я не вернусь никогда; там контрасты меня раздирают, здесь убогая душит среда. Гляну в зеркало, кличу несмело, чтобы юность вернулась назад. Но уже и лицо подурнело, и живой затуманился взгляд. Но гудят телеграфные струны, хохот в них и рыданье тревог… Был когда-то я смелым и юным, но теперь постарел, изнемог. Там по городу льются колонны, поднимается песня в зенит, и украшенный стягом червонным Совнарком нерушимо стоит… Все готовы к боям непреклонно. И мне кажется в светлом чаду, будто я в этом громе колонном восхищенно и гордо иду. Не могу, не могу, не могу я, — поскорее от грусти села. Слишком красную розу люблю я, что навеки в груди расцвела. Как я хлопнул простуженной дверью, только видели звезды одни. Предо мною простор, и теперь мне станционные светят огни. Умирает печальное лето, тишина и покорности миг… Паровоз прокричал мне приветно, я спешу на призывный тот крик. 1928

59. НАД ДОНЦОМ

Я стою над Донцом, поджидаю зарю, с невеселым лицом я в былое смотрю. Небо то же точь-в-точь над молчанием хат. Но уже мне невмочь воротиться назад. Всё как прежней порой: рыбаки в челноках и осинник сквозной в предрассветных слезах. Гей ты, доля моя, хоть теперь объявись! Всё мне кажется — я тот осиновый лист… Моих мыслей рои, небеса в серебре, даже слезы мои — как роса на заре… Льется песня — но чья?.. Над землею летит. Что же доля моя тридцать лет всё молчит? Что ж! Бои — так бои. Не впервой нам страдать. Вытру слезы мои, пойду долю искать. Вон смеется опять, красотою маня… Стой, не то будешь знать, как не слушать меня! Стой, проклятая, стой, молодая змея! У меня конь степной — это воля моя. Уж не горестно мне, жизнь на гроб не сменю, а на этом коне долю я догоню. А чтоб знала свое, не таилась в углу, я ремнями ее приторочу к седлу. Чтоб не ныла в бою, не боялась невзгод, эту долю мою я возьму на завод. А чтоб лучше ей знать, кто наш враг, всех лютей,— будут хлопцы читать политграмоту ей. 1928

60. ОСЕНЬ

Черный ворон сидит на могиле, где дорога бежит всё грустней… Вот и яблоки с яблони сбили, и картошку вывозят с полей. Листья желтые, голые ветки, синий воздух как будто продрог. На капустниках гости нередки — это дети грызут кочанок. Там, где тополь и вербы над тыном, — там к утру замерзает вода, по холодным и грустным долинам так печально гудят провода. Тучи встанут над синею сенью, дождь в полях золотых застучит, хорошо будет ночью осенней кукурузу румянить в печи. 1928

61. «Это было, было на Цейлоне…»

Это было, было на Цейлоне, там, где рощи радугой взошли. Целовал мне узкие ладони предводитель племени Аи. Бережно груди моей касался и рыдал от радости хмельной. Но едва ко мне он наклонялся — стрелы с ядом пели за спиной. А когда по сходням от причала я взошла… О море, о любовь! Как ни призывала, ни кричала, предводитель не пришел на зов. Это было, было на Цейлоне, там, где рощи радугой взошли. Не целует мне уже ладони предводитель племени Аи. 1928