Стихотворения и поэмы
вернуться

Сосюра Владимир Николаевич
Шрифт:

62. ВИНОВАТ

В тоске я, словно в паутине. Не знаю, кто бы мог помочь. Как потемнели очи синие и на меня глядят, как ночь… Молчу… За городом ночная густеет мгла… Осенний путь… Я виноват… прости, родная, прости, забудь! 1930

63. ЧЕРНЫЕ РОЗЫ

От пылающих в небе лучей на окошках вечерних багровые светы. Бросаю в огонь сегодняшних дней черные розы души поэта. Сердце, тише стучи в виски, удары умерь тугие. Черные свертываются лепестки, превращаются в золотые. Разгорается пламя сильней, лепестки, как листву, обрываю, будто повесть о жизни своей за страницей страницу читаю. Жег недаром глаза мои дым, бил в лицо мое ветер хлестко. Вновь кажусь я себе молодым, шестнадцатилетним подростком. Звонок смех, я не знаю тоски, и летят моих дум вереницы в то село, где вдали ветряки быстро крыльями машут, как птицы, где прошло мое детство давно, где пылят без асфальта дороги, где глядит моя бабка в окно, внука ждет не дождется в тревоге. Сеть морщинок — след прожитых дней — на лице ее добром и милом. Сто два года исполнилось ей, и подняться уже нету силы. А за окнами тополь шуршит, слышен гул отдаленный завода. На лежанке бабуся лежит: «Хоть бы весточку внучек подал!» Разве мог о тебе я забыть?! Но, родная, припомни, как было! Мне под вечер — в отряд уходить, ты меня пирожками кормила и крестила меня, чтоб не пал я в бою, чтоб любая беда миновала, и тайком на папаху мою безутешные слезы роняла. Ночь была от пожаров светла, грохот выстрелов, горечь потери… Крест, что ты мне в дорогу дала, с шеи снял я, лишь вышел за двери. Годы мчались метелью сердитой, на полях не стихало, мело… Растерзали б махновцы-бандиты, если б я возвратился в село. В первый раз нелегко расставаться, путь лежал предо мной, каменист. И решился тебе я признаться, что давно уже коммунист. И теперь, в этот вечер лучистый, как не вспомнить тех слов дорогих: «Знать, они молодцы, коммунисты, если внучек остался у них!» Ощутимее сердца удары, губы горькой усмешкой свело… Мало всё ж от своих гонораров посылал я старушке в село. Сквозь невольные светлые слезы образ бабушки видится мне, и смотрю я на черные розы, что горят в невеселом огне. Пусть горят — ничего б не осталось! Так хочу я! И с розами пусть пропадают сомненье, усталость, слов напрасных ненужная грусть! Пусть ни злобы, ни грязи не будет, и былое уйдет без следа. Ведь нужны железные люди величавой эпохе труда. Все отдам свои силы народу,— но клянусь я — не может так быть! — что должны воспевать мы заводы и о стареньких бабках забыть. Тех, седых, что, как вербы, унылы, затаили немую печаль, тех, родных, что до самой могилы сердцем тянутся в новую даль. Расплескались лучи золотые, и в душе — песен радостных звень. Лепестки черных роз в золотые обращает сегодняшний день. Декабрь 1931

64. МАРИИ

Когда б любовь помножить всех людей, ту, что была, что есть теперь, что будет, — то будет ночь, моя любовь пред ней — как яркий день, такой не знали люди. Когда б собрать все звезды вновь и вновь и солнца все со всех небес на свете, — затмит светила все моя любовь на все века, на тысячу столетий. Когда б собрать цветы со всех планет, колеблемые звездными ветрами, — на звездах всех меж этими цветами моей любви цветка прекрасней нет. Когда б собрать красавиц всех веков, пускай проходят без конца и края,— Марии я на них не променяю, пред ней склонясь, я петь о ней готов. Пусть их глаза в один сольются взор, пускай проникнут в сердце светлым хором, — твои глаза я встретил, с этих пор меня другим зачаровать ли взорам? С какой звезды спустилась ты сюда, своим сияньем песню зажигая? Свети всегда, свети, моя звезда, с тобою не сравнится никакая! 1931

65. ВНОВЬ СЕЛО

Вновь село. Как по синему трапу солнце всходит над ширью полей. Я в пальто и в фетровой шляпе, здесь, где бегал я в свитке своей. Здесь, где в неповторимое лето, смуглый юноша, я повзрослел, на завод уходил до рассвета и пиджак вместо свитки надел. Годы шли силуэтами станций, что чернели на фоне огня. И тогда остроглазым повстанцем я пиджак на шинель променял… Отгремели и зимы, и лета, штык сменил я на перья, потом я купил в церабкоопе штиблеты, стал при шляпе ходить и в пальто. Так я жизни заполнил анкету, первый приз получил я в бою, снова смуглым и нежным поэтом над родным пепелищем стою. И опять в переулок садами мимо вербы прошел, через гать… Ни сестре не придется, ни маме, ни Серку меня нынче встречать. Ни отца и ни брата не стало. Под крестом они возле села. Нашу хату беда разломала, ту, что нашею и не была. Щеки чуют, слеза набежала, жжет глаза… Возвращаться пора. Санитаркою юной скончалась от пятнистого тифа сестра. А другая — недавно, от рака. Сколько пролил я слез над сестрой! А Серко, ту глухую собаку, пожалев, застрелил под горой. Вот и стены знакомые школы, и несется ко мне ребятня… «Наш поэт, наш Сосюра!» — их голос и глаза — как цветы для меня. И меня за одежду поносят: «Твой наряд не приносит добра…» Строчки «Красной зимы» произносят, критикует меня детвора. Вышел старый учитель, при этом разговор он со мною ведет: «Я не знал, что мой школьник поэтом, украинским поэтом взрастет…» Закурил я цигарку, он тоже закурил, и припомнилось нам, как тайком я курил осторожно и поглядывал по сторонам… Я мечтал, что пойду в инженеры, вон из грязи — на солнечный шлях… Из рогатки стрелял и за перья возле школы ходил на руках… Попрощались. И дождик закрапал, Я мечтал (быстро время прошло), что в пальто я и в фетровой шляпе вновь приеду в родное село. Ах, мечты, дорогие, ребячьи, как лицо за далеким окном… Над селом небо серое плачет, дым завода плывет над селом… Что ж! Работать, вставая с рассветом! Не вернуть проносящихся дней! Я еще не заполнил анкету неоконченной жизни моей. 1932

66. Я ВСПОМНИЛ

Осенние цветы и думы. Напев звенит в душе моей… А ветер осени угрюмо шумит и плачет меж ветвей. Метнуло желтым и червонным, и на земле всё улеглось. Заметил я в стекле оконном глаз синеву в тумане слез. Вот так же желтым и червонным мело с деревьев, как сквозь сон, у станционного перрона стоял военный эшелон. Горнист сигналил над рекою, осенний сад листву метнул, когда прощались мы с тобою под пушечный далекий гул. Вагоны тронулись неспешно с железным цоканьем колес, и, полный боли безутешной, твой крик пронзил меня насквозь. 1932

67. АКАЦИИ ЦВЕТУТ

Акации цветут. И в струях аромата идут влюбленные… О, сколько счастья тут! И я иду с толпой… Мечты мои — крылаты… Акации цветут… Акации цветут. Где рельсов параллели, там полный счастья сад волнуется, шумит… Ручей во тьме поет: лилюни, лю, нинели… Опять моя душа предчувствием дрожит… Я вижу блеск ручья и как деревья гнутся… Там липы аромат — дыханье уст твоих. Шальные соловьи там плачут и смеются, и месяц слушает сребристый смех любви. И поезда летят, украшены цветами… В какой счастливый путь уносится вагон? Кого они везут, гремя в ночи мостами, кто станции в цвету считает из окон? А утро!.. А лазурь!.. Туманы над рекою, меняется в тонах, как музыка, заря… Сегодня — день весны и праздник Днепростроя. Мы — победители, глаза у нас горят… Клокочет Днепрэльстан… и светятся турбины, к дням коммунизма нас они с собой зовут. Упала ночь весны на склоны, на долины, в душе у каждого акации цветут. Вон корабли: волну Славутича взрезая, Они плывут, плывут — как уток важный строй… Закованный гигант покорен легкой стае, и музыка летит над блещущей рекой… По берегам стоят без дымных труб заводы, как бусы на груди у ночи, у весны… И электричество, а не гудок, заводит отныне песнь о том, что явью стали сны… О том, как шли мы в бой, дыша окрепшей грудью, с Коммуною в глазах и с песней на устах… И не сломили нас ни танки, ни орудья, и проложили путь потомкам мы в веках… Я вижу детвору… Она с веселым смехом в училище летит, как солнца блик, быстра, и самолет цветет ее чудесным смехом… Моя мечта, как луч, с тобою, детвора!.. …………………………………………… И вот они вошли в зал, праздничный и светлый, из синей комнаты идет учитель их, и смугл, и строен он, и смотрит так приветно… И говор школьников спадает… И затих… «Сегодня наша речь о славе Днепростроя, и нужно вспомнить нам тех гордых храбрецов, что шли на смерть за нас, безвестные герои, и, с пулями в груди, Коммуне слали зов…» Я слушаю… И всё сильней сердцебиенье… Дрожит мое перо, горит мое лицо… И вот уж слушает Коммуны поколенье: читает мальчуган «Лисичье над Донцом». Лисичье над Донцом… О, нет любви предела! К вам, к отдаленным вам, чтоб вечно молодым жить с вами, милые… Лишь девочка несмело шепнет учителю: «А что такое дым?..» 1932, 1957

68. МАРИЯ («Проходят над городом ветры степные…»)

Проходят над городом ветры степные, и люди шумят неумолчным прибоем, и я между ними, я полон тобою… Горят фонари, словно шепчут: Мария! И сердцу так сладостны муки немые, как будто мне сон удивительный снится… И хочется в небо взлететь, словно птица, где звезды мерцают и шепчут: Мария! В душе подымаются песни такие, что сами на волю стремятся, как волны. Весна, — но деревья по-зимнему голы, качаются ветви и шепчут: Мария! А где-то на юге — просторы морские. Там дали синей, чем в степях Украины, стройны кипарисов прямые вершины, и плещутся волны, и шепчут: Мария! Сияют мне крылья зари золотые. Иду — и земли я не знаю счастливей… А губы всё шепчут в блаженном порыве одно незабвенное имя: Мария! 1933

1934–1946

69. АСТРА

Эту астру средь трав обнаружил мой взор, и сейчас же за нею я руку простер. Над Ай-Петри сентябрь, как разливы реки, синью высился необозримой… Я сорвал эту астру… ее лепестки мне напомнили губы любимой. Я целую цветок… От его лепестков льется в губы огонь, о Мария! Он и в сердце проник до его тайников, и сгорать в нем готов до зари я. Ты на пляже лежишь… Он блестит, золотой, ты смуглеешь на нем, как лилея. Я в раздумье бреду, взор туманится мой, я к любимой иду по аллее. Тут жилось беспечально графиням, князьям, воздыхали тут вечером лунным, мы отбили у них эти земли, и нам, нам даны они, радостным, юным. Для тебя, моя радость, сорвал я цветок, чтоб его ты на память хранила. Ты на пляже лежишь, и сверкает песок… Ты под веками солнце сокрыла. Как два солнца, зрачки золотятся твои, а в зрачках ты улыбки скрываешь свои, свои думы, журчащие, как родники, и горят в упоении очи мои, украинские звезды-зрачки… 1 сентября 1934, 1957 Харакс

70. ВОЛНЫ

Волны прыгали неутомимо, отступали с шипением прочь. И томилась любовью над Крымом освещенная месяцем ночь. Я сидел (может, снилось) с тобою на камнях, над бурлящей волной. И в сверкающих брызгах прибоя твои волосы пахли весной. Ветер их разметал, перепутал, глаз твоих мне сиял океан. Мы с тобой говорили как будто, только речи окутал туман. Гладил щеки мне ласковый ветер, лунный снег отливал синевой… Ни в какие слова в целом свете не вместить мне мечты золотой. 1934