Стихотворения и поэмы
вернуться

Сосюра Владимир Николаевич
Шрифт:

31. СНЕГА

Мохнатая шапка, гадюкою шлык… А в сердце: «Констанция, где ты?» Вчера на расстреле — к смертям я привык — я снял с офицера штиблеты. На станции хлопцы гуляют давно, и сотник меж ними патлатый, рябой и курносый, ему — всё равно: за деньги полюбят девчата. Блестит за дверями заснеженный путь, как выстрел сухой и короткий… Уж близко Махно… им не страшно ничуть, танцуют гопак и чечетку. Я вышел: волшебный и сказочный вид, под снегом поля и овражки, и ясень под месяцем тускло блестит, зачем же здесь ружья и шашки? То — стража. С горящей цигаркой рука,— всю видно, от ногтя до шрама. Узнал по нему своего казака — дружок мой со станции Яма. На западе — яркие вспышки огня. «Дежуришь?» — спросил я Егора. Ему восемнадцать, он на год меня моложе. Донецкие горы — вот родина наша. Засыпаны мы снегами, и память, и души. Что это за грохот мне слышен из тьмы, уж не броневик ли, послушай! Поехали хлопцы за сеном в село — назад привезли нам их трупы… И сеном в санях, как на смех, замело их мертвые синие губы… Сегодня идем на отчаянный шаг: нашивки сорвем и погоны и к красным бежим через поле, овраг, сквозь все патрули и заслоны. Сменили Егора. И вот мы идем (а может быть, всё это снится?) на дальние вспышки, на пушечный гром, на яркие в небе зарницы. Я счастлив, я снова — поэт и шахтер, сдаваться, пожалуй, нам рано. Жены фотокарточку вынул Егор, чтоб мне показать, из кармана. «А сыну два года. Какой он теперь? Как он улыбается чудно!..» Прорвемся ли, выживем? Сколько потерь! И смерть нам грозит поминутно. Идем. И не видно уже казаков. А ветер нам стелет тревогу. А жители сала вчера, огурцов и хлеба нам дали в дорогу. Смелее, товарищ! Винтовку бери, сражайся за правое дело. Идем. А над нами — сверканье зари, лес в золоте заиндевелый. Смелее, товарищ! Ты дымом пропах, и кровь запеклась на шинели. С тобою в восстаньях, любви и боях узнали мы жизнь и взрослели. Вот мы на Лимане, и солнце встает, снега озаряя в округе, и кто-то, как плуг, его крепко берет в надежные, сильные руки… «Володька!» Я вздрогнул. Он крикнул: «Беги!» Подкрались откуда-то с краю петлюровцы тихо, сверкнули клинки, что было потом — я не знаю. ……………………………… На западе — хмурые тучи в огне, быть может, Донецкие горы… Разрубленным ртом улыбается мне застывшая маска Егора. Лежало, оборванной тише струны, Егора холодное тело… А карточка сына его и жены прощальным укором чернела. 1924–1925

32. МАРИЯ («Зеленеют хлеба, отцветает любовь…»)

Зеленеют хлеба, отцветает любовь, васильки поднялись полевые. Мак с дыханьем моим осыпается вновь, словно грустное имя — Мария… Мы с тобою одни, среди поля одни, ты стоишь предо мною, как вечер, я смотрю, как заплаканы очи твои, как покорно опущены плечи… В небе тучи бегут… Может, будет гроза? Заблистали над лесом зарницы… Я не смею сказать, я боюсь рассказать, что с тобой я решил распроститься… Что могу я?.. скажи… Мои дни — как кресты, я, как встарь, ничего не имею. Ты стоишь и молчишь… только ветер хрустит и вздыхает под шалью твоею… Зеленеют хлеба, отцветает любовь, васильки поднялись полевые. Мак с дыханьем моим осыпается вновь, словно грустное имя — Мария. <1925>

33. ТРАУРНЫЙ МАРШ

Сегодня не с нами наш вождь, наш Ильич, остались одни мы в дороге. Но звучен, как прежде, призывный наш клич, и враг наш, как прежде, в тревоге. Учителя славным заветам верны, мы все — не сироты на свете: мы поля, завода и шахты сыны, Коммуны мы звездные дети! На желтом Востоке народы встают, ломают ярмо капитала; и черного Юга орудия бьют, и черное пламя восстало… Волнуйся, рабочих голов океан, мы дело вождя продолжаем. Звучите, оркестры, греми, барабан, мы телом и духом мужаем! Был день этот траурный полон тоски, товарищи горько рыдали. Рыдали рабочие, пушки, гудки, когда мы вождя провожали… На наших знаменах был поднят призыв: «Мы ленинцы, он — наше знамя!» Лежал недвижимый Ильич наш, но жив в сердцах был навеки он с нами… Прислушайтесь, други: всё явственней гром, он вскоре над Западом грянет… Туда — наши взоры. Мы терпим и ждем, когда там рабочий восстанет. Наш красный маяк, неустанно сияй! Земля наша будет Коммуной. Мы смотрим вперед на столетия, в край идем электрический, юный… И звезды над нашим челом расцвели, и звездная наша дорога. А там, в стороне, в придорожной пыли, руины разбитого бога. Сомкнемся! Ведь цвет мы земли трудовой, мы все от станка и от плуга. Сегодня — день памяти, вечно живой, вождя и товарища, друга. 16 декабря 1925, 1957

34. «Боль печали…»

Боль печали, раны дней… Крик прощальный журавлей… Луг усталый, голый лес… Алый, алый край небес. Синь во взоре, дрожь руки… И на взгорье ветряки. В мир далекий вьется шлях… Стынут щеки, все в слезах… 1925

35. КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Люли, ой люди, сынок мой, усни! Был я таким же в далекие дни. Слушал, как ветер шумит и трава. «Мама, мамунька», — шептал я едва. Люли, ой люли, мой милый сынок! Месяца луч к нам забрел за порог. Месяца блик на асфальте блестит… То ли сверчок, то ль сирена кричит. Нынче, мой милый сыночек, весна, в городе ж песнь соловья не слышна, камни да камни, куда ни взгляну… Город, тебя и люблю и кляну! Не оттого ль я охвачен огнем, что зацвели тополя над Донцом, что не услышу, о радость моя, что не увижу их больше и я… Люли, ой люли, мой милый сынок! Луч на тебя загляделся в окно… Ты ведь не знаешь борьбы огневой. Месяц цветет над твоей головой, нити дрожат золотого луча, а над кроваткой — портрет Ильича… Ручки к нему протянул ты сейчас… Не на стене он, а в сердце у нас! Месяц уже и поник и поблек… Спи, мой послушный, мой милый сынок! 1925

36. «Только поезд вдали загрохочет…»

Только поезд вдали загрохочет — оживет вереница картин, звон гитары и лунные ночи, поцелуи и грусть георгин… Шум акаций… Поселок и склоны… Мы с тобою идем через гать… А внизу пролетают вагоны, и колесам стучать и стучать. Сад знакомый, влюбленные зори, огонек затененных очей, и потемок и света узоры на дороге, на шали твоей… Твои губы, как свежая рана… Мы желали, не зная чего… От любви мы безвольны и пьяны, ты молчишь у плеча моего… Ой вы ночи Донетчины синие, и разлука, и слезы в ночи… И звенят, как ключи журавлиные, одиноки и скорбны, ключи… Вспоминаю, как села горели; тени башен во тьме огневой… Там стоял я в солдатской шинели возле верб напоследок с тобой. Заверял горячо и влюбленно, что вернусь… не разлучат бои… В патронташе лежали патроны, тихо очи светились твои… Боевая страда миновала.. Лишь любовь — как удар ножевой… Ты чужою подругою стала, я — певец Украины родной. Словно сон… Я пришел из тумана, в песнях вольных лучом засиял… На тебя, что, как прежде, желанна, я и славу б свою променял. Позабыл бы измену и слезы… Только б снова идти через гать, только б слушать твой голос, и косы, эти косы опять целовать… Может, снятся гитара и ночи, лунный свет и тебе иногда… У жены моей синие очи, а твои голубели всегда. <1926>, 1957

37. В ПЕЧАЛИ

Один я с мыслями седыми… Ужель и мне судьба грозит? Сплошной поток манто и шимми весь день за окнами шумит… Во тьме, как будто в преисподней, не нахожу дорог себе… Ужель повеситься сегодня, так, как Есенин, на трубе?.. И брови искривит и губы предсмертный мой, последний смех… Не ликовать золотозубым, что смерть поэта их успех! Довольно, сгинь, что гнило, хмуро, повито трауром всегда!.. Я — не Есенин, я — Сосюра, певец свободного труда. Я в круг издевок смело вышел, я не один, нас — легион. Хотели вы, чтоб я не слышал Грядущего призывный звон! Пусть голодаю, но не сломан, я слышу колокола зов, перекрывает гул и гомон клич детворы: «Всегда готов!» <1926>, 1957

38. НЕОКЛАССИКАМ

Царей бы воспевать, волшебниц и вино вам, от жизни удалясь в укромный уголок. Вас ужас мучает пред каждым шагом новым от прошлого, что смерч в небытие увлек. Мы шли в крови, в слезах по огненной дороге… Там эшелонов звон, расстрелы, пытки, страх… А вы по-старому слагаете эклоги, власть будто не у нас в мозолистых руках. Вам чужды цехи, комсомольцы, пионеры, не в силах жизни вы пойти наперекор… Вам снится мертвый Рим, на мраморе Венеры остановился ваш остекленевший взор. В мечтах у вас Париж… Элладу изучайте в уютных уголках с коврами и трюмо, ловите рыбку вы… Но только твердо знайте: мы не дадим себя с дороги сбить прямой! Воспойте лебедей и вод зеркальных лоно, сережки вербные, далекий Млечный Путь… Но о другом поют сегодня миллионы и песен ждут таких, чтоб всколыхнули грудь. Отчаянье людей и бунт вам докучают, способны вы мечтать и грезить, как во сне… Однако жизнь не сон… она не чашка чаю. Вы уж давно в гробу, давно в живых вас нет. Тих похоронный звон… над вами все туманы, вечерняя заря заткала небосвод… О призраки живых!.. Довольно нам обманов! Не по дороге нам, ведь мы идем вперед! В лицо нам дым и гул… железа рев звериный… и нет преграды нам!.. О сердце, полыхай! Вовек вам не любить вишневой Украины, как любим мы ее, борясь за милый край. О Украина! Мать! Ты в нас, как крик, как рана!.. Как много новых сил дарит твоя земля! Ты, как и мы, вперед!.. К Коммуне непрестанно!.. Вся в черном дыме труб, чумазая моя! Мы молоды, мы пьем сегодня счастья чашу, что силой вырвали из жадных рук у тех, кто гнал на гибель нас за мертвое, не наше, кто долго мучил нас под ваш глумливый смех. Мы молоды, бодры, и звонко наше пенье, нельзя настигнуть нас, ведь мы сродни ветрам! А вам ловить плотиц и млеть в мечте осенней… Не по дороге нам, не по дороге нам. Для нас шумят леса, в степи поют девчата, и трактор на заре глубокий поднял пласт. А вами спето всё… былому нет возврата… И в гуле трудовом не слышно только вас. Да. Разминулись мы. Жизнь ради вас не встанет. И ваш никчемный бред откинул прочь народ. Мы — люди действия, певцы труда-титана, не по дороге нам, ведь мы идем вперед. Июнь 1926, 1957