Шрифт:
Получалось это с трудом: все тело разламывалось, гудело, казалось, каждая
его часть жила сама по себе, не в ладах с другими. Он попробовал сбросить
30
одеяло, но рука почему-то ухватилась за простыню, и, как он ни старался
раскрыться, выходило, что все больше закутывался. Высунув наконец одну
ногу наружу, он резкими движениями стал помогать рукам, но запутался
окончательно и в изнеможении откинулся на спину. Холодный пот пробрал
его от макушки до пяток. Он повернул голову и ткнулся лицом в подушку,
чтобы стереть проступившие капли, но подушка оказалась насквозь мокрой и
помогла плохо.
«Что это, неужто я во сне потел? – задал он себе вопрос, постоянно
задаваемый в таких случаях и в который раз, как впервые, подивился
сделанному открытию: – Да, хоть отжимай!.. Холод какой, продирает до
костей… Я сейчас подохну, наверно…»
Он лихорадочно дрожал, снова кутаясь в одеяло и каждой клеточкой тела
ощущая, как весь покрывается мелкими, как бисер, пупырышками. Вздумал
было притянуть на одеяло лежавший в ногах плед, но понял, что не сумеет, да
и высовываться вовсе не хотелось. Однако это становилось невыносимо.
Нужно было что-то предпринять.
Самое скверное, что с вечера не оставил ни капли пива. В его теперешнем
состоянии ему хватило бы стакана живительной влаги, чтобы не сойти с ума.
Но не оставалось, он знал это, ни единой капли.
«Сволочь! Бестолочь! Идиот! И если бы в первый раз! Кретин!» - не жалел он
для себя самых жестоких ругательств, прекрасно понимая, однако, что и
ругательства эти – далеко не выход. Выход был один, только один. Для этого
нужно было суметь подняться, совершить практически невыполнимую
работу – одеться, выйти из квартиры и преодолеть мучительнейшие триста
метров до ночного гастронома. Но именно подняться и одеться было сейчас
для него совершенно невозможно.
И тут он вспомнил про снотворное. Где-то в аптечном ящичке серванта
наверняка оставалось несколько таблеток. Превозмогая озноб, Добряков
31
выпростал ноги из-под одеяла и долго шарил по полу, пытаясь попасть в
тапочки. Потом плюнул и, удерживая на себе одеяло, резко поднялся и
шагнул к серванту. Но не почувствовал, что одна нога все же нашарила
тапочек, правда, обулась в него не совсем правильно – угодила пальцами в
задник. И когда Добряков шагнул этой ногой, тапочек, потащившись следом, уперся в толстый ворс ковра и застрял в нем. Другой шаг, третий - и Добряков
потерял равновесие и растянулся на полу в полный рост. Пропотевшее одеяло
накрыло его с головой. Пытаясь высвободиться, он барахтался, матерился и
встал в конец обессилевшим. Смахнув со лба крупные градины пота, он
выдвинул ящик и непослушными руками стал разгребать лекарства. Вот он,
заветный флакончик. Откупорив его, увидел на донышке четыре таблетки.
Трясущимися руками попытался подцепить одну и не смог. Тогда высыпал
все на ладонь и слизнул, сколько получилось. Получилось две. «Ладно, чтоб
наверняка», - решил он и поплелся на кухню запивать.
Двойная доза снотворного подействовало быстро, и вскоре Добряков снова
провалился глубокий сон без грез.
Зато и проснулся почти исцеленным. Нельзя сказать, как огурчик, но все
равно достаточно свежим. В голове, правда, еще звенели отголоски
утихнувшей боли, но хорошо уже то, что проклятой менжи как не бывало.
Знал тем не менее: она не ушла совсем, лишь затаилась, схоронилась в
отягченном похмельем мозгу, а потому, чтобы окончательно от нее
избавиться, выбрал наивернейший способ: залить ее литром-другим. Да-да, этим вот немногим, а не то, не ровен час, она, окаянная, снова взовьется и, взбодренная перебором, сведет на нет все усилия многотрудного утра. Это уж
как пить дать: переборщишь - и считай, что все старания псу под хвост, снова
ложись и помирай. Сейчас, на мало-мальски свежую голову, Добряков
решительно настроился покончить с пьянкой. Раз и навсегда. Вот только
залить все минувшее, забыть напрочь, навсегда…
32
Бодро насвистывая, встал, оделся, увидел разбитый будильник и, махнув
рукой, запихнул осколки в угол. «Обойдусь пока без времени, - решил он. –
Ни к чему мне оно пока. Вот завяжу, устроюсь на работу, начну новую жизнь, тогда…»