папиросу «Беломор», заполняя тесненькую кухоньку невыносимым удушьем.

Окончательно потеряв координацию движений после половины выпитого, он

52

задевал руками тарелки, и на пол летели остатки борща, соусная подливка к

котлетам, разбитая посуда. Если отца понуждала малая нужда, он не спешил

во двор, в старый покосившийся холодный туалет, а опрастывался тут же, в

углу кухни.

– Заработал я, кажись, конфортальность каку никаку, - ворчал он, кряхтя и

фыркая, неуверенными пальцами пытаясь застегнуть ширинку.

Мать не кидалась убирать за ним, по опыту зная, что это не прекратится до

тех пор, пока ее суженый окончательно не отключится прямо за столом. Тогда

она негромко звала Зину, и они с дочерью тащили обеспамятевшего отца в

спальню, клали на кровать, мать кое-как раздевала его и укутывала теплым

одеялом по самый подбородок. Но это помогало мало, и к утру, когда пары

алкоголя испарялись, отцу всегда становилось зябко и он начинал ворочаться, обдавая жену зловонием и вонючим потом.

Поздние вечера мать и дочь коротали вдвоем, на кухне, чтобы не тревожить

сон отца. Не потому что жалели его, а потому, чтобы хоть бы ночь провести в

тишине и покое. Мать тихо всхлипывала и вязала очередные носки

кормильцу, а Зина не знала, чем утешить ее. Казалось, она отдала бы тогда

все на свете, чтобы ее мать по-человечески отдыхала, могла сходить на

концерт или в театр. Но денег катастрофически не хватало, и мать даже в

кинотеатре никогда не была, весь свой век проработав упаковщицей на

сельской птицефабрике.

Поздними вечерами мать рассказывала дочери, что отец, сколько она его

знает, всегда был таким. Она была убеждена, что ее супруг, несомненно,

ничуть не виноват в своем пьянстве, поскольку его отец и дед были

пропойцами не в пример ему. Зина не понимала, как можно было быть

большими пьяницами, чем ее отец, но матери не возражала.

53

Правда, однажды девушка (она тогда училась в десятом классе) не

удержалась и поинтересовалась, зачем же мать в таком случае вышла за него

замуж.

– Зачем вышла? – мать подняла на дочь тяжелые, заплаканные глаза, с минуту

посмотрела на нее, затем отвела взгляд в сторону и задумчиво переспросила

еще раз: - Зачем вышла, спрашиваешь? Кто ж теперь знает, дура, видать,

была, замуж хотела. Да и он был не такой, целовал горячо и крепко, защищал

когда надо. В селе никто про меня ничего озорного сказать не смел, всякий

знал, что у Кольки кулаки кованые. Один нарвался такой. Отказалась я с ним

танцевать в клубе, так он возьми и обзови меня. Колька мой услышал,

подскочил к обидчику, схватил его за грудки и давай мутузить. У него

привычка была – бить не костяшками кулака, а плашмя, пальцами. Говорил, что если ударит костяшками, может убить. Так забил тогда беднягу, что

только дружинники их расцепили. Про суды тогда никто и не думал, это

теперь, чуть что, - заявление подают. Сам потом повинился, навестил

больного (тот неделю с сотрясением лежал), захватил с собой бутылку. Вроде

ничего, помирились.

– А когда вы познакомились, он уже крепко пил? – пытала дочь.

– Да что ты, нет, конечно, - отмахивалась мать. – По чуть-чуть позволял.

Правда, каждый день. С работы всегда возвращался трезвый. Он с самого

начала работал в этом магазине, ездил в Москву на автобусе, а пьяным

попробуй-ка доберись. Тогда еще с пьянками боролись, да и с работы могли

попросить. Остерегался. Ну так вот, вернется, тогда уж и отрывается. Очень

любил красное вино – портвейн, вермут. И особенным шиком почитал,

знаешь, на людях, при всех, сорвать пробку-«бескозырку» зубами и вылить

всю бутылку в горло сразу, в один заход. Потом только крякнет, вытрет рот - и

как ни в чем не бывало. На танцы придем, достанет из кармана вторую и

оприходует прямо на пороге зала. Потом уже мог два, три часа

54

вытанцовывать, но головы никогда не терял, на ногах твердо держался. Зато с

возрастом стал таким же, как его отец и дед – таким вот, понимаешь?
– и мать

кивала головой на спальню, откуда несся густой храп мужа.- Может, и