заграницы.

– Ничего, зато она куда как хорошо знает здешнюю жизнь. На своей шкуре

знает. Так что она поймет… Слушай, закажи мне еще бокал шампанского, а?

– С условием не поднимать напрасной и никому не нужной шумихи и

спокойно работать до нового года.

– Обещаю, - кисло улыбнулась Зина и тут же спохватилась: - Ой, что это я

совсем? Расслабилась немного… Ты не обращай на меня внимания, ладно?..

– Не буду, - улыбнулся Швец и подозвал официанта.

Через два часа Константин Генрихович отвез бесчувственную Зину домой.

Поддерживая ее, вызвал лифт, кое-как впихнул квелое тело в кабину и нажал

кнопку четвертого этажа. Дверь открыла пожилая женщина. Она сразу

всполошилась, запричитала и закружила вокруг дочери:

– Зиночка, что с тобой, доченька?..

– С ней ничего страшного, - успокоил Швец. – Просто она переволновалась, отмечая успешное зачисление в штат преподавателей института.

104

– А вы – Константин Генрихович? – немного успокоившись и внимательно его

разглядывая, спросила мать.

– К вашим услугам, - он учтиво поклонился ей.
– Примите и вы мои

поздравления.

Потом развернулся, не вызывая лифта, спустился по лестнице и зашагал к

машине.

7

Сказать, что пробуждение Зины было ужасным, - ровным счетом не сказать

ничего. Вряд ли будут верными эпитеты «невыносимое» или «кошмарное»:

они, как и первый, скорее применимы к человеку, который еще способен

осознать свое состояние как ужасное или кошмарное. Сказать такого про

нашу героиню мы при всем желании не можем. Всегдашняя

рассудительность, умение анализировать и сопоставлять в то утро бесследно

покинули ее.

Ее пробуждение было, скорее, самым настоящим умиранием – точнее,

пожалуй, не скажешь. Едва она открыла глаза, как ее тут же ослепил

солнечный луч, пробившийся сквозь прореху между неплотно зашторенными

окнами. Зина простонала, хотела было перевернуться на другой бок и уже

закинула было руку, но предательская внезапная острая боль, как молния, пронзила ей сердце и гулко отдалась в правом плече.

«Это все, - сумела все-таки подумать Зина.
– Сейчас я умру, вот сейчас…

сейчас…» - и она, как лежала в неуклюжей позе с вывернутой рукой, так и

замерла, боясь пошевелиться.

Было около девяти часов утра, мать уже не спала и то и дело заглядывала в

комнату. Вот и сейчас она осторожно приотворила дверь, просунула в

105

образовавшуюся щелочку голову, тревожно посмотрела на дочь. Та как раз в

это мгновение проснулась, и взгляды их встретились. В глазах матери

сквозила тревога, на лице дочери застыл дикий страх.

– Зиночка, что с тобой? – мать просеменила быстрыми шажками и опустилась

на колени возле кровати.

– Ма-ма… умираю… плохо… - Зина говорила с трудом, шепотом, на выдохе.

– Бог ты мой! – сокрушенно вскрикнула мать. – Надо врача вызвать!

Она вскочила на ноги, сорвала телефонную трубку, непослушными пальцами

начала крутить диск.

– Ма… не надо… - едва слышное донеслось от кровати. – Ты мне… лучше…

дай выпить… у тебя всегда есть… я знаю…

– Что-о? – глаза матери полезли на лоб, телефонная трубка слегка качалась в

безвольно повисшей руке. – У тебя что, похмелье?..

Мать с широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдала сейчас перед собой

так хорошо знакомую ей картину прежних мужниных запоев, когда

хмельными утрами он слезно требовал от жены поднести ему «сто пятьдесят

и огурчик», в противном случае грозился не выйти на работу. В такие утра он

был тих, беспомощен и капризен. Мать знала, что не подай она ему

требуемое, на работу он точно не выйдет, и тогда – увольнение, безденежье, позор. Того гляди еще и за тунеядство привлекут. И она послушно брела на

кухню и открывала скрипучую застекленную дверцу растрескавшегося от

времени кухонного шкафа. Для таких случаев она всегда имела про запас

домашнюю самогонку, грустными вечерами перегнанную ей для болящего

супруга. Она подносила ему полстакана, он жадно выпивал, закусывал

хрустящим соленым огурцом и словно преображался. Бодро вставал с