Шрифт:
— Шарада идиотская! — отозвался он дрожащим голосом. — Нестеров не из тех, кто «бьет на оригинальность». Пожалуй, это определение больше относится к автору стишка!
— О, верный Санчо Панса ринулся защищать благородного Дон-Кихота! — возвестил Зарайский. Раздался новый всплеск смеха.
— Ничего, Миша, — проговорил Петр Николаевич. — Эта «загадка» не обижает меня. Я сам отвечу на нее!
Он подошел к «Альманаху», обмакнул ручку в чернила и стал писать. Офицеры заглядывали через плечо, читали:
Коль написано: «Петля», То, конечно, это я. Но ручаюсь вам, друзья, На «петлю» осмелюсь я!Насмешки утихли, уступая место молчаливому удивлению не тому, что Нестеров писал стихи экспромтом, а его твердому убеждению в осуществлении смелой мечты.
Одного хочу лишь я, Свою «петлю» осуществляя: Чтобы «мертвая петля» Была бы в воздухе живая. Не мир я жажду удивить, Не для забавы иль задора. А вас хочу лишь убедить, Что в воздухе везде опора.Миша взобрался на стул и прочел вслух стихотворный ответ Петра Николаевича. Он все время глядел в сторону Зарайского, и в блеске его глаз, в торжествующем выражении заалевшего лица читалось:
«Что, господин хороший? И мы не лаптем щи хлебаем!»
Появился Стоякин. Он кого-то искал. Передков спрыгнул со стула, подбежал к инструктору:
— Вы кого ищете, господин поручик?
— Нестерова.
Петр Николаевич подошел к Стоякину.
— Поручик, отправляйтесь-ка, голубчик, спать. Завтра вам вылетать самостоятельно.
Стоякин произнес эти слова тем особенным хрипловатым голосом, в котором было что-то отцовское, заботливое. Петр Николаевич вытянулся и, хоть голова закружилась от острой радости и появилось сумасшедшее желание тут же на паркете заплясать лихо и безудержно, с достоинством ответил:
— Слушаюсь, господин поручик! Благодарю!
— Благодарить будешь, когда взлетишь и сядешь, — улыбнулся Стоякин и ласково подтолкнул Нестерова к выходу.
Миша выбежал на улицу вслед за другом.
— Петруша! — воскликнул он, обнимая Петра Николаевича. — Как я рад, дружище!.. Признаюсь тебе: когда Стоякин начал с «князьков», мне было обидно за тебя. Ты летаешь лучше нас всех, а в самостоятельный полет тебя не выпускали.
— Ну, хватил ты, брат! — смущенно заметил Петр Николаевич. — Пока Стоякин сидит за спиной, — мы все летчики, а как останешься один — так и душа в пятки:
— Нет, не поверю! — горячо сказал Передков. — Я убежден, что ты ничего-ничего не боишься. И случись война, я хотел бы быть вместе с тобой. Мы бы совершили подвиг, уверяю тебя!..
Петр Николаевич расхохотался. Ах, юноша, юноша! Он еще совсем ребенок. Но какая, все-таки, восторженная и чистая душа!
Давно прошли светлые белые ночи, но и сейчас стоял тот своеобразный серебристый полумрак, так характерный для северных ночей. Луна ныряла в белые, как снег, сугробы облаков. Ветер шумел в тугой листве кленов и лип. В привокзальном парке играл полковой оркестр, наполняя тихие улицы задорными и веселыми звуками мазурки.
— Пойдем ко мне, Мишутка! — пригласил Петр Николаевич. — Попьем чайку. А может, что-нибудь и погорячей найдется. Послушаешь, как мы с Надей музицируем.
Передков молча принял приглашение…
На крыльце, обхватив руками колени, сидела Наденька. Миша всегда испытывал странное чувство, разговаривая с женой Петра Николаевича. Она была с ним одних лет, и это давало ему основание держаться с ней довольно непринужденно. Но одновременно она стала матерью двоих детей, и тут уж дистанция была изрядной.
У него не повернулся бы язык назвать ее по имени, как обращались к ней другие.
— Надежда Рафаиловна, — довольно твердо сказал Миша, и Наденька сразу уловила в его тоне волненье, смешанное с гордостью.
— Завтра Петруша полетит один! Понимаете? Один!
Наденька прижала к груди руки, спросила срывающимся голосом:
— Как же это? Так скоро…
Петр Николаевич пожалел, что не предупредил Мишу не говорить о предстоящем полете. Теперь Наденька вся измучится, дожидаясь утра.
— Полетим. Дело нехитрое, — сказал он как можно спокойнее.
— А теперь, Надежда Рафаиловна, уложите Петрушу спать! — вдруг выпалил Передков. — А то он собирается — да минуют меня небесные громы! — выпить нечто погорячее чаю.