— Поручика Нестерова проверял в воздухе прибывший вместе с вами капитан Разумов и остался доволен, — проговорил подполковник Ульянин и не то виновато, не то обиженно насупился.

А Нестерова, покрасневшего от смущения, людская волна высоко подбрасывала в воздух и бережно подхватывала, чтобы через минуту взметнуть снова.

Полковник Найденов некоторое время молча исподлобья глядел на взлетавшего над толпою Нестерова, потом сказал с холодной, отчетливо слышимой враждебностью:

— Арестуйте его на трое суток…

Наконец, восторг толпы угомонился. Петр Николаевич очутился на земле, но десятки рук цепко держали его, не отпуская ни на шаг. Он задыхался от усталости, смущения и медленно копившегося раздражения. Толпа давила со всех сторон.

— Господа, господа! Отпустите, ради Христа, — просил он с полуулыбкой, составляя планы освобождения из своеобразного плена. — Я не знаменитый тенор, не святой и даже не глотатель шпаг. Обыкновенный учлет, то есть ученик-летчик…

— Необыкновенный! — кричали из толпы.

— Орел!

— Учителей за пояс заткнул!

— Ура, Нестеров!

— Ура-а!

Петр Николаевич перестал улыбаться. Появилась обида на этих будто сошедших с ума людей, которые не слушались никаких резонов…

В это время раздался тонкий женский голос:

— Петр Николаевич! Господин Нестеров! К начальнику школы!

Нестеров узнал голос Вероники Петровны и ухватился за него, словно за брошенный ему спасательный круг.

— Пустите, господа! К начальнику школы вызывают. Да отпустите же наконец!..

Потный и обессиленный, Петр Николаевич все-таки избавился от жарких объятий толпы. Солдаты откатили аэроплан к ангару.

— Фу, черт! — вздохнул он, утирая лицо носовым платком. — Умаялся!

Смех Вероники Петровны рассыпался тоненьким звоночком:

— Ну что, слава похожа на розу, не правда ли? Вслед за ароматом испытываешь уколы ее шипов!

— Верно, Вероника Петровна! Теперь я понял, отчего Собинов в антрактах запирается от поклонников на два замка, а после концерта ускользает через запасный выход, низко надвинув на глаза шляпу и закутавшись в плащ.

— К начальнику школы вас не звали, — сказала Вероника Петровна. — Вас спасла я и, право же, не бескорыстно.

Ее обычно узкие глаза были теперь расширены и глядели с таким откровенным призывом и сладкою истомою, что Петр Николаевич невольно подумал:

«Кажется, я попал из огня в полымя!..»

— Благодарю вас, — сказал он, целуя ей руку. — Прошу прощения, мне необходимо доложить поручику о выполнении задания.

— Обещайте, что вечером придете в парк. Я буду ждать на второй скамейке слева от музыкальной беседки.

— Простите… Вечером… я не смогу, — пробормотал он смущенно.

— Боитесь? — Вероника Петровна коротко и с колючей иронией рассмеялась. — Герой неба боится кроткого земного существа!..

Петр Николаевич увидал, как сверкнули ее острые зубки и от углов рта побежали волны морщинок. Он хотел тоже ответить ей дерзостью, но сдержался и, буркнув: «Простите!» — побежал к поручику Стоякину.

Николай Зарайский взлетел с твердой решимостью доказать свое уменье виражить не хуже «нижегородского голубятника». Он с гнетущей завистью наблюдал, как приветствовали гатчинцы Нестерова, как метнулась к нему Вероника…

Ревность, обида, злоба копошились в душе Зарайского, и в эти минуты не было такого безумного и отчаянного шага, на который он не дерзнул бы. Хотелось подойти к Веронике Петровне, взять ее за белые, не раз ласканные плечи и крикнуть, как самой последней распутной бабенке:

— Будет тебе бродить возле мужчин, словно кошке у горшков со сметаной!

Офицеры рассказывали о ней анекдоты, но, заметил Николай, завидовали его связи с ней.

Нет, все-таки он любил ее. Пусть она старше, пусть замужем, пусть распутна, но Зарайский был уверен, что нигде не найдется еще такой женщины, в которой было бы столько нежного лукавства, неистощимой изощренности ласк, остроумия и какой-то врожденной, постоянно возбуждающей его игривости.

Несмотря на молодость, у него было уже много романов, но после Вероники все женщины казались скучными, серыми, как прошлогодние газеты.

Теперь, при взлете, в Зарайском еще держалась решимость исполнить обещание, данное Веронике. Аэроплан перемахнул через деревья. В моторе что-то захлопало. Зарайский хотел перекреститься, но правая рука была занята ручкой управления, а левая — бензиновым сектором.

«Спаси, господи…»

Всякий раз, взлетая, он молился, выпрашивая у бога благополучный исход полета и веря, что ему не будет отказа. Зарайский знал немало летчиков, которые пристраивали в кабинах аэропланов иконки Николая-чудотворца или божьей матери. Другие брали на борт талисманы в виде ладанок, медальонов, золотых нашейных крестиков, прядок волос жен либо возлюбленных, не летали тринадцатого числа и в понедельник, а также в те дни, когда случалось встретить покойника или попа.