Однажды, проходя по улице, Наденька наблюдала, как двое чумазых мальчишек лет десяти, не более, подрались из-за того, что каждый хотел быть Нестеровым.

— Я — Нестеров! — кричал один, по-петушиному выставляя грудь и идя на противника.

— Врешь, я — Нестеров! — отвечал другой, широко расставив ноги и показывая всем своим видом, что он никогда не уступит. — Какой из тебя Нестеров, когда ты мышей боишься? Сам же мне говорил!

Наденька улыбнулась и прошла мимо. Да, она гордилась Петром, понимала теперь, что его увлечение полетами не было ни прихотью, ни чудачеством, а подлинным призванием.

Но как боялась она за него, каким ледяным дыханием обдавало ее, когда часто (боже, как часто!) провожали летчики своих товарищей в последний путь!

«И Петюшу так могут…» — шептали ее губы.

Наденька, вся трепеща, прогоняла прочь эту страшную, ненавистную мысль, но она возвращалась снова и снова. У Наденьки начинала нестерпимо болеть голова, все тело холодело, и стучали зубы от озноба. Кто знает, как нелегко быть женою авиатора!

Казалось бы, пора привыкнуть, втянуться в опасную и тревожную жизнь, не терзаться страхом от каждого стука двери, от всякого посвиста ветра. Усилием воли Наденька заставляла себя поверить во вздорность своих страхов.

Но как бы ни была спокойна и безмятежна ее душа, где-то глубоко-глубоко таилось постоянное ожиданье чего-то тяжелого.

Иной раз она просыпалась ночью, будила мужа и говорила, замирая от страха:

— Стучат, Петюша!

Он чмокал губами и, ответив: «Тебе приснилось. Никто не стучит», — засыпал снова. А она не спала, прислушивалась с какой-то болезненной надеждой на чудо, которое не пустит в их дом несчастья…

И самое трудное — надо таить в себе эти страхи, бороться с ними одной, молча, стиснув зубы: не дай бог, если узнает о них Петр!

Наденька вспомнила слова Маргариты Викторовны: «Петюша верит в нас с тобой. И если мы зароним в его сердце сомнение, погубим его!»

Теперь, слушая Петра, Наденька и гордилась им, и не одобряла его стремленья совершить мертвую петлю. Это были два страшных слова, которые леденили губы, когда их шепотом произносила Наденька. «Стоякин прав, — думала она, — Петюшка слишком далеко забегает вперед. Таким он был в детских играх, таким он остался и сейчас…»

— Господа! — вмешался в спор Передков. — Я прочитал сегодня в «Русском слове» любопытное заявление великого князя Александра Михайловича. Мне кажется, оно имеет отношение к нашему разговору.

— Ну, ну, расскажи, — благодушно разрешил Стоякин.

— Недавно в деревне Сализи, неподалеку от Гатчины, состоялись испытания авиационного парашюта, изобретенного Глебом Котельниковым. С аэроплана был сброшен манекен, туго набитый песком, парашют раскрылся и плавно опустил на землю пятипудовое изображение человека.

— Ура! — в один голос закричали Митин и Лузгин. — Нам брошен спасательный круг!

Стоякин пристально взглянул на Нестерова. «Кому-кому, а Нестерову известна эта история!» — подумал он, вспомнив, как летом Нестеров и его друг Дмитрий Николаев взялись испытать парашют Котельникова. Готовились, волновались, всю ночь не спали, а когда наутро приехали в деревню Сализи, чтобы начать испытания, их немедленно отправили под арест на гауптвахту.

Митин и Лузгин налили бокалы, готовясь произнести тост за парашют — орудие спасения летчиков.

— Погодите! — остановил их Передков. — Парашют на снабжение не принят. Генерал Кованько утверждает, что если вместо манекена с песком спрыгнет живой человек, то у него оторвутся ноги… А верховный начальник воздушного флота великий князь Александр Михайлович заявил сегодня: «Парашют — вещь вредная, так как при малейшей опасности со стороны неприятеля летчики будут выпрыгивать, предоставляя самолеты гибели».

У Петра Николаевича задергалась правая бровь.

— Вы слышали? — спросил он с мрачной обидой в голосе. — Великий князь не верит в нас, русских летчиков! Он считает, что в бою мы будем спасать свою шкуру! Оттого и связывают нам руки инструкциями: не смей кренить аэроплан круче двадцати градусов!

Поручик Стоякин не знал, как себя дальше держать в этой компании: речи Нестерова слишком… неуважительны к верховному командованию.

— Крой их, Петр Николаевич! — крикнул Нелидов, стукнув по столу так, что зазвенела посуда и опрокинулся бокал, разлив вино по скатерти. Он был сильно пьян и с трудом держал голову. — Крой, спр-раведливый человек!

Стоякин брезгливо поморщился, бросил сквозь зубы:

— Пустили хама за стол…

Наденька и Вачнадзе вывели Нелидова из-за стола и уложили спать на кушетке.

Петр Николаевич стоял бледный, взъерошенный. Вачнадзе начал рассказывать смешную историю о похождениях одного гусара. Митин тихонько шепнул Веронике Петровне:

— Развеселите, ради бога, Петра Николаевича. Поглядите, какой он стал кислый.

— Он колется, как еж, — ответила она, и вдруг какое-то дерзкое чувство заставило ее подняться и подойти к Нестерову.