Альтиметр показывал шестьсот метров. «Пора виражить!» — подумал Зарайский и стал легонечко накренять аппарат. Вдруг порывом ветра подбросило правую полукоробку крыльев, и аэроплан круто накренился влево.

Зарайский панически ухватился за упущенную на мгновенье ручку управления и выровнял аппарат. Лицо покрылось испариной. Сердце стучало громко и часто, словно напоминая Зарайскому, что второй раз из такого крена вывести аэроплан не удастся.

Именно при таких неожиданных кренах и срывались многие авиаторы. Вспомнился последний покойник Федя Волков и фотокарточка его, вклеенная в ступицу винта, уже успевшая пожелтеть и покоробиться от дождей и солнца…

— К черту Нестерова! К черту этого безумца, который бредит о «мертвой петле»! Она захлестнет его и задушит. Да, да, задушит! — кричал Зарайский под ровный треск мотора.

Он и сам теперь походил на безумного. «А как же обещание, данное Веронике?» — уколол его внутренний голос.

Стоит ли ради Вероники рисковать головой? Не-ет! Он сумеет убедить ее, что он ей нужнее живой. Зарайский совсем успокоился и стал выполнять «восьмерки».

На аэродроме поредело. Гатчинцы расходились, смутно предчувствуя, что теперь, после Нестерова, в небе не произойдет ничего интересного…

Вероника Петровна все-таки дождалась Нестерова. Он шел к ангару, опустив голову: ему уже объявили об аресте.

— Петр Николаевич! Я вижу, начальство приветствовало вас с меньшим восторгом, нежели гатчинские зеваки.

— Найденов размахивал перед моим носом инструкцией и кричал: «Читайте, поручи-ик: „Максимально допустимый крен для аэропланов — двадцать градусов!“»

— Ну и летали бы себе по инструкции, не тревожа начальства, — сказала Вероника Петровна, глядя на него с насмешливой проницательностью.

— Но ветер дует не по инструкции! — воскликнул Петр Николаевич.

Вероника Петровна расхохоталась.

— Открою вам одну тайну. Зарайский обещал сегодня, простите, «утереть нос Нестерову», а летал так, что тошно было смотреть.

— В детстве, в корпусе, его звали «мозолекусом», — с грустной усмешкой проговорил Петр Николаевич. — Удивительно, как у некоторых людей характер проявляется еще в юном возрасте, он как бы заявляет о себе: «Глядите, каким я буду, когда стану взрослым! Только тогда вы меня не сразу узнаете, так как я чаще буду ходить в маске».

— Сегодня я увидала Зарайского без маски. Впрочем, не только сегодня… — В тоне ее не было и тени досады, скорее злорадство, смешанное с иронией.

— Ах, Петр Николаевич, — проговорила она с отчаяньем, хрустнув пальцами. — Если бы вы знали, как я устала в этой Гатчине! Мне надоело здесь все, наскучили люди… Уехать бы куда-нибудь на необитаемый остров, что ли… Ведь остались, наверно, такие острова?

— Такие острова еще есть. Но вы, разумеется, собираетесь туда не одна? — спросил он вкрадчиво. Ему было забавно наблюдать, как эта томная дама начинает очередной роман.

Вероника Петровна игриво-капризно надула губы.

— Вы смеетесь… Но если бы вы знали, как я… люблю вас!.. Понимаю, что это, должно быть, безумие… Скоро вы оперитесь, как говорит Стоякин, и улетите в далекие края. Вот почему я отважилась признаться в своем чувстве…

Она нервно комкала в руках платочек. В глазах блестели слезы.

Петр Николаевич нахмурился. Ну и актриса! Ну и старая… шалунья! Не слишком ли далеко зашла она в своей игре…

— Поймите, мне ничего от вас не надо, Петр Николаевич. Я хочу лишь сказать вам, что никогда не забуду вас…

— Послушайте, Вероника Петровна, — резко прервал ее Нестеров. У него запрыгала правая бровь, и это предвещало вспышку гнева. — Все, что вы говорите сейчас, выглядело бы очень забавным, если бы не имело отношения… к Стоякину. Извините, я буду откровенен и, может быть, резок… Своими любовными шашнями вы увечите душу мужественного, хорошего человека. Стоякин все чаще приходит на полеты пьяным. Вы понимаете, чем это может кончиться? Оставьте же вашу связь с Зарайским, единственное, о чем прошу вас!

Вероника Петровна выпрямилась. Гнев и обида перекосили ее лицо, ставшее вдруг некрасивым, злым, старым…

— Благодарю вас, — прошептала она и, отвернувшись, быстро зашагала, почти побежала к воротам аэродрома.

— Объяснился! — невесело усмехнулся Петр Николаевич, проводив ее взглядом…

С приездом Наденьки и здесь, в Гатчине, «дом Нестеровых» приобрел то же значение, что и на Дальнем Востоке.

Это был своеобразный маленький клуб, где по вечерам офицеры-летчики до хрипоты спорили о полетах, о новых конструкциях аэропланов, об искусстве, о происках немцев на Балканах.