«Теперь несколько объяснений:

1) Конченная повесть (название ей по секрету «Накануне») будет помещена

в «Русском вестнике» и нигде иначе. Это несомненно — und damit Punctum (и на

этом точка (нем.).

2) «Библиотека для чтения» знает, что у меня повести готовой нет, но что я

постараюсь и надеюсь написать хоть небольшую вещь для нее.

3) Во время проезда через Петербург Некрасов явился ко мне и, сказав, что

знает, что моя повесть будет в «Русском вестнике», просил хоть чего-нибудь и

позволения напечатать, что я им дам что-нибудь — новое какое-нибудь

произведение. К этому он прибавил местоимение: свое, и вышло, что я им даю

свое новое произведение. Но кроме этих трех слов они от меня ничего не получат.

Кажется, довольно объяснений. Перехожу к другому. Рад я очень

утверждению литературного фонда и очень бы желал быть в Петербурге к 8

ноября, но у меня та же самая болезнь, как в прошлом году; я нем, как рыба, и

кашляю, как овца. В прошлом году эта штука продолжалась 6 недель, а здесь и

докторов нет... Я не теряю надежды хоть к 20 ноября быть в Петербурге— и

тогда, разумеется, по примеру «Дворянского гнезда», первый прочтете мою

повесть — вы. Я теперь не имею никакого суждения о том, что я произвел на свет: кажется, эротического много. Шатобрианом пахнет... Коли не выгорело, брошу—

не без сожаления, но с решительностью. Теперь уже нельзя... в грязь садиться: это

позволительно только до 30 лет...

А я теперь занят общим пересаживанием крестьян на оброк. Дядя—спасибо

ему!—не потерял времени, размежевался и переселил крестьян, так что они

теперь сами по себе, и я сам по себе. Оброк назначался по 3 руб. сер. с десятины, разумеется безо всяких других повинностей. Но леса истребляются страшно—все

продают, пока их не раскрали.

Скучно мне, любезный П. В., не быть в Петербурге. Сидел бы в своей

комнате, у Вебера, а то здесь живого лица не увидишь. Надо терпеть — а кисло.

305

Толстой был у меня недели две тому назад, но мы с ним не ладим — хоть

ты что! Впрочем, вы, вероятно, имеете о нем известия.

Прощайте... Жму вам крепко руку и кланяюсь всем приятелям. Преданный

вам И. Т.».

Постоянные пикировки между Тургеневым и Толстым привели их обоих

чуть не к формальному обмену пулями, о чем будем говорить скоро. Теперь же

мы видим, что, по мысли Тургенева, разрыв с «Современником» был

окончательный, и произошел он из намерения его раз навсегда высвободиться из

кабалы, в которую попал и которая продолжалась долее, чем можно было терпеть, чего Некрасов, с своей стороны, никак не хотел понять [397].

Но оставалась еще публика. С ней надо было обращаться осмотрительнее. В

последнее время «Современник», благодаря искусству своей редакции, получил

громадное влияние и распространение. По голосу его уже с 1858 года стали

формироваться в литературе мнения и убеждения, которые следовало беречь и не

возмущать никаким подобием мелкого расчета. Все шло по-прежнему тихо и

прилично. Знаменитая, более остроумная и блестящая, чем неотразимо

убедительная речь Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», сказанная им в январе 1860

года на вечере литературного фонда, явилась, по обыкновению, на страницах

«Современника» [398]. Почти вслед за нею Тургенев еще побывал в Москве, повторив свою речь тоже на вечере литературного фонда; добился еще для А. Н.

Островского позволения публично прочесть отрывок из комедии «Свои люди —

сочтемся», которая много возмущала петербургскую цензуру и дозволена была

московскою без особого затруднения. Тургенев выслал в комитет литературного

фонда, как результат устроенного им чтения, 1220 р. 50 к., прибавляя: «Комитет

должен быть доволен мною». По возвращении в Петербург он прожил еще там до

мая месяца и уехал, как назначал сам, сперва в Париж. Русская переписка наша

тоже прекратилась или перешла на иностранную почву, ибо спустя месяц и я

уехал в Италию. Между тем приближалось для «Современника» время подписки, и являлась необходимость объяснять читателям, почему один из четырех главных

сотрудников журнала удалился вовсе из редакции. Надо было подготовить умы к

известию о разрыве, и дело началось издалека запоздалым разбором «Рудина», поразившим и огорчившим автора романа. Я убедился в этом из парижского