(франц.): Лучше сидеть перед раскрытым окном и глядеть в неподвижный сад, медленно мешая образы собственной фантазии с воспоминаниями далеких друзей

и далекой родины. В комнате. свежо и тихо, в коридоре слышны голоса детей, сверху доносятся звуки Глюка... Чего больше?

Риля я читал с наслаждением и с чувством, подобным вашему чувству, хотя

по временам честил его филистером. Гуттена по вашей рекомендации прочту и

привезу вам его портрет [389]. За описание провинциального брожения, сверху

кислого, в середине пресного, внизу горько-горячего — нижайшее спасибо. Вы

мастер резюмировать данный момент эпохи (говоря по-русски!) [390].

Из русских за границей я видел только вашего бывшего киссингенского

товарища, Елисея Колбасина; Боткин тайком пробрался в Англию, кажется на

остров Уайт, и не дает знать о себе. Коты так пробираются украдкой по желобам

крыш. Изредка попадаются мне русские журналы; жаль, «Русского слова» никто

302

не выписывает. Говорят, Григорьев написал обо всех нас статью прелюбопытную

[391].

Надеюсь, что вы зиму проведете в Петербурге; я постараюсь не иметь

никаких ларингитов, и авось не так нам будет скучно, как в прошлом году. А

впрочем, наши, батюшка, годы такие, что нечего думать от скуки уйти. Хорошо

еще, что глаза не отказываются, зубы не падают. Я месяц намерен провести в

Москве, так как мой роман явится у Каткова. Сговоримтесь и проведем этот

месяц вместе.

Какая каша происходит в Италии! [392] Вот где бы хорошо провести с

месяц. Одно беда: пожалуй, досада возьмет нашего брата, исконного зрителя, — и

заставит сделать какую-нибудь глупость. Вдруг закричишь: viva Garibaldi! или a basso...( долой... (итал.) кого-нибудь другого—и, глядь, с трех сторон розги

хлещут по спине. В молодые года это только кровь полирует; под старость

стыдно, или, как говорил при мне один отечески наказанный мужик лет

пятидесяти: «Оно не то что больно, а перед бабой зазорно». У нас с вами бабы

нет, а все — зазорно.

Satis! (Довольно! (лат.), Преторианский воздух на меня действует—не могу

не говорить по-латыни. Ad diabolum mitto multas res, quarum denominationes sunt ad pronunciandum difficiles. Vale et me ama. I. Turgenevius» [393].

В оценке «Накануне» публика наша разделилась на два лагеря и не

сходилась в одном и том же понимании произведения, как то было при

«Дворянском гнезде». Хвалебную часть публики составляла университетская

молодежь, класс ученых и писателей, энтузиасты освобождения угнетенных

племен — либеральный, возбуждающий тон повести приходился им по нраву; светская часть, наоборот, была встревожена. Она жила спокойно, без особенного

волнения, в ожидании реформ, которые, по ее мнению, не могли быть

существенны и очень серьезны — и ужаснулась настроению автора,

поднимавшего повестью страшные вопросы о правах народа и законности, в

некоторых случаях, воюющей оппозиции. Вдохновенная, энтузиастическая Елена

казалась этому отделу публики еще аномалией в русском обществе, никогда не

видавшем таких женщин. Между ними — членами отдела — ходило чье-то слово:

«Это «Накануне» никогда не будет иметь своего завтра» [394]. Повесть, однако

же, дождалась своего завтра — и притом кровавого — через 17 лет, когда в самой

Болгарии русская кровь лилась ручьями за спасение этой несчастной землицы.

Многим из возражателей Тургенева казалось даже, что повесть, несмотря на свои

русские характеры, яркие черты русского быта и мнения, способные возникать

только на нашей почве, вроде выходок Шубина, афоризмов Уара Ивановича, принадлежит очень опытному, смышленому и талантливому иностранному перу.

Почти тотчас после прибытия моего из деревни я получил от Тургенева в

Петербурге довольно странную записочку:

Четверг, вечером.

303

Любезнейший П. В. Со мной сейчас случилось преоригинальное

обстоятельство. У меня сейчас была графиня Ламберт с мужем, и она

(прочитавши мой роман) так неопровержимо доказала мне, что он никуда не