Онъ говорилъ эти слова, когда-то произнесенныя моею матерью, говорилъ ихъ такимъ грустно-благороднымъ тономъ! И эти слова, въ его устахъ, были до такой степени отвратительны, что я почувствовалъ тоску и злобу. Я хотлъ было отвчать ему, но сейчасъ-же раздумалъ, и только съ изумленіемъ взглянулъ на него.

Онъ пожалъ плечами.

Скоро вся компанія была въ кают, за исключеніемъ Зины и Коко. Прошло еще нсколько минутъ, и вотъ явился Коко и объявилъ, что Зина меня требуетъ къ себ.

Вс опять таинственно переглянулись. Я хотлъ было остаться, но сейчасъ-же отправился на палубу.

Зина встртила меня нжною улыбкой, ласкающими глазами, но до самаго Петергофа болтала всякій вздоръ, не давала мн сказать ни слова, и при каждой моей попытк заговорить, только еще усиленне, еще нжне мн улыбалась.

Все это утро Зина вела себя совершенно неприлично. Она не обращала ни малйшаго вниманія на компанію; на вопросы отвчала только «да» или «нтъ»; обдавала всхъ холодными и презрительными взглядами; не отпускала моей руки и на прогулк увлекала меня подальше это всхъ. И вмст съ этимъ все-таки настойчиво противилась всякому объясненію съ моей стороны.

Подъ конецъ я и самъ пересталъ думать о необходимости объясненія; оно показалось мн даже и ненужнымъ теперь: я видлъ, что Зина все понимаетъ и своимъ сегодняшнимъ отношеніемъ ко мн она молча отвчала мн на вс мои вопросы.

Но съ той минуты, какъ мы вернулись въ петергофскій ресторанъ и расположились въ парусинной бесдк, у самаго берега моря, обдать, все это измнилось: вдругъ, въ одно мгновеніе, я исчезъ въ глазахъ Зины.

Она подсла къ генералу, по другую сторону помстила Рамзаева, улыбалась имъ и кончила тмъ, что стала накладывать кушанье на тарелку Коко.

Теперь мн, въ свою очередь, пришлось получать на мои вопросы отвты «да» и «нтъ» и презрительную усмшку.

Къ концу обда я ужъ не былъ въ состояніи владть собою, а Зина съ каждою минутой разыгрывалась больше и больше. Теперь она сдлалась центромъ нашего маленькаго общества: она оживилась, болтала, смялась, разсказывала, обращалась ко всмъ, за исключеніемъ только меня… Конечно, въ ея разсчет было довести эту игру до конца. Я долженъ былъ испить всю чашу. Но я не могъ выносить больше. Я воспользовался первою удобною минутой и исчезъ, — въ это время мы были въ Англійскомъ парк, недалеко отъ станціи желзной дороги. Я посплъ какъ разъ къ позду и чрезъ полтора часа былъ ужъ у себя.

Я чувствовалъ себя возмущеннымъ до послдней степени. Зина съ презрніемъ глядитъ на меня! Но разв я не заслуживаю этого презрнія, если способенъ играть такую роль? Если нельзя ничего измнить, если все такъ опять безобразно и безнадежно, то всегда остается по крайней мр одинъ способъ: ухать.

И, конечно, я уду на этихъ-же дняхъ въ деревню.

Къ концу вечера мн удалось себя достаточно успокоить: ршеніе ухать было принято неизмнно.

Но, какъ всегда это бывало, едва я успокоился, раздался звонокъ, и вошла Зина. Былъ ужъ часъ двнадцатый вечера; очевидно, они только что вернулись изъ Петергофа.

— Я тебя убдительно прошу сейчасъ-же ухать! — сказалъ я ей. — Пожалуйста и не снимай пальто, узжай поскоре, потому что это совершенно неприлично.

Она не сняла пальто, но вошла въ кабинетъ, тихо и робко приблизилась ко мн, обняла меня и вдругъ заплакала.

— Andr'e, я тебя ужасно измучила сегодня, — сказала она сквозь слезы. — Когда ты убжалъ отъ насъ, мн стало такъ больно, что я едва дохала. Я-бы не могла ни на одну минуту заснуть этою ночью, не повидавшись съ тобою. Прости меня, и я сейчасъ-же уйду, будь спокоенъ.

Что было мн отвчать на это?

— Господи, да кончимъ-же, наконецъ, эту комедію! — проговорилъ я:- вдь, ты знаешь какого слова я жду отъ тебя; рши-же…

Она порывисто меня поцловала и, ничего не отвтивъ, почти выбжала въ переднюю, гд былъ, мой Иванъ и гд мн, конечно, невозможно было требовать отъ нея отвта.

— Завтра увидимся, — уже выходя изъ двери, проговорила она.

А завтра было вотъ что.

Вечеромъ, почти въ сумерки, она захала за мною и объявила мн, что генерала нтъ дома, что она одна весь вечеръ и что мы можемъ свободно говорить.

Я отправился съ нею. Ее дожидалась наемная карета. Вотъ мы выхали на Морскую.

— Отчего ты мн вчера ничего не отвтила? — конечно, спросилъ я ее.

— Не будемъ говорить объ этомъ, — тихо произнесла она.

— Какъ не будемъ говорить, да разв это возможно? Только объ этомъ мы и можемъ теперь говорить, въ этомъ заключается все, и ты сама отлично это знаешь!

— Но я не могу… не могу!

— Такъ зачмъ-же ты зовешь меня къ себ? О чемъ намъ говорить о другомъ? Теперь ничто другое не иметъ смысла!