Я взглянулъ въ ея глаза; она какъ угодно могла хитрить, но лицо ея не могло обмануть меня, и на этомъ лиц я увидлъ столько тоски, тревоги, столько мучительнаго, жаднаго въ меня всматриванья, что я сразу догадался, зачмъ она пріхала. Она почуяла, какъ часто это съ нею бывало, что мн плохо, что для меня нужно ея присутствіе, и вотъ она явилась.

Только теперь она ошиблась, мн не плохо, напротивъ, теперь я, наконецъ, у самаго счастія!

А между тмъ я зналъ, что она не можетъ ошибаться, потому что никогда еще не ошибалась, и мн становилось страшно.

— Знаю я теперь, зачмъ ты пріхала, и вижу, какъ хорошо, что ты пріхала; да, именно тебя мн очень нужно.

— Я знала, что нужно, — прошептала мама съ легкимъ вздохомъ, и опустилась въ кресло, какъ будто у нея подкосились ноги.

Я сталъ снимать съ нея шляпку, кинулся велть подавать чай и завтракъ, вернулся опять въ кабинетъ, а она все сидла неподвижно на томъ-же мст.

Я слъ возл нея и взялъ ея маленькія, уже начинавшія сморщиваться руки, и жадно, жадно цловалъ ихъ, и смотрлъ на нее и не могъ оторваться отъ лица ея. Долго мы такъ сидли, почти ничего не говоря; такъ всегда это бывало мркду нами въ первыя минуты свиданія.

Она очевидно читала въ лиц моемъ все, что ей нужно было знать, а я, что-же я-то могъ прочитать въ ней, кром этой безконечной любви ея, которая всегда, въ минуты сильнйшаго своего проявленія, поднимала сладкую боль и слезы въ моемъ сердц.

Я не видалъ мамы съ прошлаго лта, съ того самаго времени, когда узжалъ изъ деревни счастливымъ и довольнымъ женихомъ Лизы. Я, должно признаться, такъ мало думалъ о ней всю эту зиму; я почти равнодушно извстилъ ее о томъ, что моя свадьба разстроилась, и потомъ, въ другомъ письм, мелькомъ упомянулъ о прізд Зины въ Петербургъ…

Если-бъ я не былъ поглощенъ тою новою жизнью, которая нахлынула на меня въ послднее время, я былъ-бы давно уже подготовленъ къ посщенію мама, я долженъ былъ знать, какія минуты пережила она, получивъ эти два письма мои. Но разв тогда, когда это было нужно, думалъ я о томъ, чего стоятъ ей нкоторыя мои письма и нкоторыя слова мои? Потомъ, поздно ужъ, вспоминалъ я все и каждый разъ мучился и каждый разъ обвинялъ себя искренно, считая себя дурнымъ сыномъ, недостойнымъ такой матери. Но къ чему было все это? Что во всю жизнь, кром мученій, принесъ я ей? Да и давно ужъ, во вс эти спокойные годы моего внутренняго существованія, не пошатнулась, нтъ, но какъ будто нсколько забылась, какъ будто отошла моя прежняя связь съ нею. До сихъ поръ она мн была не нужна — скверное слово, но я ставлю его потому, что такъ кажется оно было, — она мн была не нужна и я часто забывалъ о ней. То-есть нтъ, не забывалъ, забыть я не могъ, конечно, но, думая о ней, я не возвращался къ ней всмъ существомъ моимъ какъ прежде, потому-что зналъ, что она все равно составляетъ мое владніе, которое только лежитъ теперь подъ спудомъ до тхъ поръ, пока мн его не нужно. Но вотъ теперь она нужна мн, хоть я еще нсколько минутъ предъ ея пріздомъ не сознавалъ этого; нтъ, видно нужна, потому что я такъ и прильнулъ къ ней, и такъ мн горько и отрадно отъ ея присутствія…

Я опять вглядываюсь въ лицо ея. Я давно его не разглядывалъ, давно не замчалъ тхъ перемнъ, которыя произвело на немъ время. И, смотря на нее, я вспоминаю далекіе прежніе годы, вспоминаю вс т минуты, когда она была нужна мн и меня спасала. Мн снова вспоминается тотъ больной ребенокъ, который съ горячею, безумною головой, съ бредомъ и лихорадочною дрожью во всемъ тл прижимался къ ней и наконецъ подъ тихій ея голосъ, подъ ея ласки засыпалъ укрпляющимъ сномъ и просыпался бодрымъ и здоровымъ. Тмъ-же роднымъ сладкимъ воздухомъ дышетъ на меня отъ нея; та-же нжная мягкая рука прикасается къ голов моей и также благотворно дйствуетъ на меня это прикосновеніе…

Неизмнна она, но сколько пережито ею въ это время! Душа ея неизмнна, но вншность ея измнилась. Я только теперь замтилъ, какъ она постарла, сколько мелкихъ морщинокъ легло кругомъ прекрасныхъ глубокихъ глазъ ея; сколько серебряныхъ нитей показалось въ блестящихъ черныхъ волосахъ; какъ глубокія дв тни вокругъ рта придали всему лицу выраженіе давнишняго привычнаго страданія.

Не радостна была жизнь ея въ эти послдніе годы: все какъ-то стало расшатываться, разстраиваться. Огромная домашняя машина, которая всегда цликомъ лежала на плечахъ ея, давила ее своею тяжестью. Обстоятельства заставили ее разлучиться со многими дтьми: Катя была ужъ замужемъ и жила въ Одесс; дв сестры въ Москв, въ институт; младшій братъ вышелъ такимъ больнымъ, что не могъ совсмъ учиться и ежедневно можно было ожидать его смерти. Со всмъ этимъ сколько злобы, сколько клеветы обрушилось на нее, и этою злобой, этою клеветой пускали въ нее именно т люди, которыхъ она не разъ поднимала на ноги и спасала въ тяжелыя минуты. Теперь отъ нея нечего было больше ждать, теперь она ужъ раздала почти все, что имла, и вотъ отъ нея отвернулись и провозглашали ее безалаберною, нелпою женщиной, разстроившею свое состояніе, не позаботившеюся о будущности своихъ дтей. Конечно, были люди, которые знали ее и не могли къ ней измниться и должны были теперь-то именно и цнить ее больше; но даже и въ этихъ людей она какъ-то перестала врить…

А всего больше все-таки я-же самъ ее состарилъ; я, который зналъ и цнилъ ее врне и лучше всхъ остальныхъ; я, который могъ только гордиться тмъ, что она «не позаботилась о будущности своихъ дтей». Я зналъ, что вся ея жизнь была этою заботой, и все-же я ее состарилъ. Я чувствовалъ и понималъ теперь, какъ состарилась она даже въ эти послдніе четыре мсяца, съ тхъ поръ, какъ получила письма мои о разрыв съ Лизой и о пребываніи Зины въ Петербург. Я понималъ, что должна была пережить она до той минуты, какъ выхала изъ деревни и пріхала сюда безо всякой видимой побудительной причины.

Наконецъ, мы заговорили, и, конечно, обоимъ намъ не нужно было подходить къ этому разговору: мы его начали съ конца, съ настоящей минуты. Разсказывать мн было нечего, такъ какъ она сразу объявила, что все знаетъ: знаетъ, что я разошелся съ Лизой ради Зины, и что я теперь измученъ, и что мн нужно спасаться.

— Нтъ, въ этомъ ты, кажется, ошибаешься, мама!

Я передалъ ей весь вчерашній разговоръ.

Она грустно покачала головой.

— Что-жъ ты можешь видть въ этомъ разговор и откуда вдругъ изъ него выводишь свое счастье? Почему надешься ты, что можешь ее передлать! Эхъ, Andr'e, бываютъ такія натуры, которыхъ никакая сила любви не можетъ передлать, и это одна изъ такихъ натуръ. Я давно ее поняла и давно знала, что ничего кром горя не принесетъ она намъ. Вотъ я было успокоилась, думала, что чаша эта тебя миновала. Но и знаешь, тогда даже, когда я была совсмъ уврена въ твоемъ семейномъ счастьи, уврена въ твоемъ чувств къ невст, и тогда мн порою становилось страшно, и представлялось мн: а вдругъ — вотъ ты счастливъ, у тебя любящая, любимая тобою жена, тихая, спокойная жизнь, можетъ быть, дти, которыхъ непремнно ты и любилъ-бы, и вдругъ является она!.. Вотъ что меня мучило, преслдовало, какъ кошмаръ какой-нибудь… Я представляла себ, какъ она явится, и всегда, всегда суметъ разрушить твое счастье и разбить твою жизнь…