Теперь боле чмъ когда-либо въ жизни чувствовалъ я, что ничего съ собою не подлаю и махнулъ на себя рукою. Будь что будетъ, судьба стоитъ надо мною, судьба меня захватила, и я не самъ дйствую. Ахъ, только-бы все это кончилось такъ или иначе, кончилось-бы скоре!

И что-же давали мн эти дни, къ чему они приводили? Ровно ни къ чему! Я почти не имлъ возможности говорить наедин съ Зиной, а когда являлась эта возможность, мн становилось страшно, и я избгалъ всякаго разговора.

Зина затормошила всю компанію и меня въ томъ числ: нужно было найти удобную квартиру, такъ какъ генералъ, несмотря на совты докторовъ и даже ихъ настоятельныя требованія, вдругъ заупрямился, ни за что не хотлъ хать за границу, а положилъ остаться въ Петербург. Это былъ какой-то капризъ больного дряхлаго старика: «Не хочу за границу, не хочу на дачу, хочу здсь!».

Ему говорили, что нельзя лтомъ жить въ Петербург, особенно въ его положеніи, что здсь и здоровый заболваетъ; но онъ ничего не хотлъ и слышать.

Наконецъ квартира была найдена, совсмъ готовая, прекрасно меблированная. Генералъ отправился, осмотрлъ, остался очень доволенъ, и на слдующій день они перехали. Снова все пошло по старому, какъ было три года назадъ, передъ свадьбой Зины. Разница была только въ генерал: тогда онъ былъ раздушеннымъ любезнымъ хозяиномъ, теперь — капризнымъ старикомъ, котораго компанія должна была развлекать.

Первыя дв-три недли посл перезда на квартиру онъ чувствовалъ себя бодре, онъ даже снялъ мховой халатъ. Опять его пордвшіе сдые волосы были хитро зачесаны, и отъ усовъ пахло англійскими духами. Опять Александра Александровна и Мими чуть-ли не каждый день прізжали изъ Петергофа съ дачи, чтобъ играть съ нимъ въ карты. Рамзаевъ, Коко и я состояли при Зин.

И вотъ тутъ-то шла потайная жизнь, велась интрига. Теперь мн все представляется яснымъ, какъ оно тогда было. Въ первое время Коко и Рамзаевъ оказались въ ссор, но затмъ, и внезапно, между ними произошло полное примиреніе. Вроятно было какое-нибудь таинственное совщаніе, на которомъ они ршили дйствовать заодно противъ меня.

Рамзаевъ растолковалъ Коко, что относительно Зины я одинъ только опасенъ, а затмъ, если они успютъ меня уничтожить, то вдвоемъ будетъ уже свободне: предъ испанкой благородной будутъ стоять только два рыцаря. Можетъ быть, Рамзаевъ дошелъ и до того, что предложилъ Коко даже подлить благородную испанку, и, конечно, Коко ничего не имлъ противъ этого раздла. Его чувства къ Зин и притязанія были такого сорта, что допускали возможность всякаго соглашенія съ человкомъ, подобнымъ Рамзаеву. Про меня-же онъ зналъ, что со мной невозможны ужъ никакія соглашенія, и что это дло совсмъ другое.

Но уничтожить меня имъ, однако, не удалось, и весь этотъ союзъ на первое время кончился погибелью Коко. Ему очевидно было поручено всячески чернить меня въ глазахъ Зины. Онъ это и началъ исполнять съ необыкновенною добросовстностью. Въ теченіе одной недли Зина пять разъ передавала мн самыя невроятныя и грязныя исторіи на мой счетъ, разсказанныя ей балбесомъ Коко. Наконецъ это вывело меня изъ терпнія.

— Если хочешь и можешь его слушать, — сказалъ, я ей:- такъ слушай, даже врь пожалуй; но мн, сдлай милость, не передавай ничего.

— Конечно, я ему не врю и дйствительно пора прекратить это, — отвтила Зина. — Я скажу ему, чтобъ онъ не смлъ больше о теб заикаться.

Она врно такъ и сдлала, потому что Коко съ этого дня сталъ какъ-то особенно коситься, встрчаясь со мною. Тогда Рамзаевъ придумалъ новую мру. Видя что со стороны Зины ничего не подлаешь, онъ задумалъ попробовать генерала. Онъ расчитывалъ на мое самолюбіе, онъ разсчитывалъ, что если генералъ сдлаетъ мн сцену, то я, пожалуй, несмотря даже на Зину уду въ деревню, а Зину въ это время онъ успетъ забрать въ руки. Но все-же и тутъ ему нужно было дйствовать такъ, чтобы самому остаться въ сторон,- нужно было опять выставить на первый планъ Коко. На это онъ и ршился; только обстоятельства нсколько замедлили исполненіе его плана.

Генералу вдругъ стало хуже, и такъ стало ему худо, что былъ созванъ консиліумъ чуть-ли не изо всхъ бывшихъ тогда на лицо въ Петербург боле или мене извстныхъ докторовъ. Доктора ршили, что дло весьма плохо, что непремнно нужно узжать изъ Петербурга, но во всякомъ случа не теперь, такъ какъ въ такомъ состояніи больного перевозить невозможно. «Если поправится — сейчасъ узжайте, но врядъ-ли поправится». Таково было послднее ршеніе консиліума.

И вся компанія на время оставила свои планы и съ лихорадочнымъ нетерпніемъ ждала что будетъ. Это ожиданіе длилось почти три недли. Жара стояла страшная, а генералъ лежалъ въ мховомъ халат, сверхъ него еще покрытый толстымъ стеганымъ одяломъ, и стоналъ.

Надъ домомъ ужъ носилась та атмосфера, которая обыкновенно является въ квартир умирающаго: по всмъ комнатамъ царствовалъ безпорядокъ; прислуг было приказано снять сапоги и ходить въ туфляхъ. Звонки постителей раздавались едва слышно. Никто не говорилъ громко, вс таинственно шептались.

Уже появились нкоторыя фигуры, присутствіе которыхъ почему-то неизбжно въ такихъ обстоятельствахъ: явилась сидлка, съ совершенно идіотскимъ и въ то-же время какимъ-то таинственнымъ лицомъ, которая, очевидно захлебываясь отъ блаженства, священнодйствовала. Явился фельдшеръ, тоже придавшій себ необыкновенное значеніе, громко кашлявшій и мычавшій, тогда какъ вс остальные шептались. И каждый разъ, кашляя и мыча, онъ обводилъ присутствующихъ такимъ взглядомъ, въ которомъ ясно читалось: «вотъ вы вс шепчетесь, а я кашляю и мычу. А почему я кашляю и мычу? Потому что я знаю, когда можно кашлять и мычать, а вы не знаете. И попробуйте вы замычать, такъ я сейчасъ вамъ запрещу это, потому что имю на то право».