Въ кухн пахло поджареннымъ лукомъ. На плит кипла кастрюля съ супомъ. Кухарка Ненила, пожилая грудастая женщина съ рябинами на лиц, чистила картофель. На стол на доск лежали нарзанные ломти мяса, круто присоленные крупной солью вмст съ мукой и приготовленные, чтобы жарить ихъ къ обду. Манефа Мартыновна подсла къ кухонному столу и спросила кухарку:

— Слышишь, Ненила… Да велико-ли семейство у этого Іерихонскаго, что надъ нами живетъ?

— У генерала-то? Одинъ, какъ перстъ. Сынъ у него женатый есть. Недавно женился онъ… Въ учителяхъ служитъ въ Псков… На Рождеств назжалъ онъ съ молодухой и прогостили они съ недлю у старика… А такъ — одинъ, какъ перстъ, онъ и при немъ дв прислуги… Кухарка Дарья и лакей Семенъ… То-есть онъ-не лакей, а сапожникъ — ну, да ужъ такъ за лакея пошелъ и четвертый годъ служитъ. Душенька онъ Дарьинъ-то, — разсказывала Ненила. — И генералъ это знаетъ и все перевнчаться имъ совтуетъ, и они не прочь, но то сегодня, то завтра, отъ мясода къ мясоду… То Дарья ладила на бличье пальто себ подкопить, то Семенъ говорилъ, что надо прежде ему шубу сшить… Кажется, Семенъ-то теперь у Дарьи ейныя деньги отобралъ, такъ вотъ изъ-за чего у нихъ согласія нтъ. Семенъ-то вдь попиваетъ и Дарья очень часто въ синякахъ ходитъ. И генералъ нсколько разъ отнималъ у него Дарью прямо изъ-подъ кулаковъ. Но изъ-за чего онъ его держитъ? Изъ-за того, что Семенъ очень хорошо сапоги чиститъ, а генералъ до смерти обожаетъ, чтобы сапоги жаромъ горли.

Словоохотливая Ненила такъ и сыпала словами, но Манефа Мартыновна остановила ее:

— Да не надо, не надо мн знать о прислуг. Я только о самомъ генерал спросила.

— А генералъ старикъ хорошій… Дома у себя все церковное поетъ… спитъ на двухспальной кровати, что у него посл покойницы жены осталась, но одинъ, какъ перстъ, прямо, надо сказать, сирота. Въ прошломъ году при немъ студентъ племянникъ жилъ, блобрысенькій такой, но нравный, съ дядей все въ контру… А потомъ поругался и съхалъ. Съхалъ и ужъ теперь ни ногой… Привелъ разъ какую-то мамзель, пока генерала дома не было, такъ вотъ, говорятъ, изъ-за этого…

Манефа Мартыновна улыбнулась.

— И удивительно, какъ ты это все знаешь, сказала она.

— Да какъ-же не знать-то, барыня! — воскликнула Ненила. — Какъ-же не знать-то, если человкъ надъ нами живетъ. Да вдь и Дарья ихняя подруга моя. Я и въ комнатахъ-то у него сколько разъ бывала. Божьяго милосердія видимо невидимо у него по стнамъ и все въ серебр… На купеческой былъ онъ женатъ.

— И вообще хорошая у него обстановка? Богато онъ живетъ? — допытывалась Манефа Мартыновна у кухарки.

— А вотъ какъ… Четыре у ней комнаты и восемь часовъ всякихъ разныхъ стоятъ и висятъ и онъ, генералъ то-есть, все ихъ подгоняетъ, чтобы сразу били. Ужасно любитъ. Богато, богато живетъ. Ковры бархатные на полу… Буфетъ въ столовой — и четыре самовара на немъ. А ложки, барыня, только серебряныя. Мельхіоровыхъ нтъ.

Манефа Мартыновна продолжала сидть въ кухн. Она хотла еще кое-о-чемъ спросить Ненилу, но стснялась. Она встала, попробовала изъ кастрюльки супъ ложечкой, потомъ взяла съ полки ршето, посмотрла его на свтъ, положила обратно и задала вопросъ кухарк:

— Ну, а какъ слышно, настоящій онъ вдовецъ, скромный? Скромный или у него?..

— Да вдь кто Богу не гршенъ и царю не виноватъ… — засмялась кухарка. — Дарья ихняя сказывала, что будто у него какая-то мамулечка есть на сторон изъ повивальныхъ бабокъ. Есть… И ходилъ онъ къ ней, но накрылъ у ней какого-то офицерика молоденькаго, поругался и покончилъ къ ней ходить.

— Но теперь-то, все-таки, прикончилъ и стало быть у него ужъ никого нтъ, — сказала Манефа Мартыновна.

— Кажется, прикончилъ. Ну, да если вы такъ интересуетесь, то я у Дарьи спрошу. Она скажетъ.

— Не надо, не надо… Съ какой стати! Какое мн дло! Я такъ только…

— Спрошу, спрошу, барыня…

Манефа Мартыновна повертлась еще въ кухн и ушла въ комнаты.

За обдомъ Манефа Мартыновна не упоминала дочери о Іерихонскомъ. Она стснялась жильца. Съ ними обдалъ жилецъ ихъ, медицинскій студентъ послдняго курса Хохотовъ, который ежедневно столовался у нихъ. Это былъ коренастый, не ладно скроенный, но крпко сшитый черный въ усахъ, съ гладко стриженной щетиной на голов, человкъ лтъ двадцати шести, очень много вшій и говорившій на «о». Онъ разсказывалъ о прелести жизни въ глухой деревн, объ охот, о рыбной ловл и закончилъ такъ:

— Какъ только кончу курсъ и получу лекаря — сейчасъ буду искать себ мсто земскаго врача, чтобы жить въ такой деревн. Тамъ и жить на половину дешевле.

— Холостому въ такой деревн скучно будетъ жить, — замтила ему Соняша.

— Женюсь, — отвчалъ Хохотовъ.

— Тамъ и женитесь? — спросила она.

— Именно тамъ. Здшнія петербургскія барышни не годятся. Он будутъ тяготиться такой жизнью.

— Отчего?

— Оттого, что очень ужъ избалованы. Имъ нуженъ театръ, гостиный дворъ, прогулка по Морской, посщеніе Зоологическаго сада, музыка въ Павловскомъ вокзал, а тамъ ничего этого нтъ. Возьмите себя. Вы не согласились-бы на такую жизнь.

— Почему вы такъ думаете? Почему вы меня считаете усердной постительницей Зоологическаго сада? — спросила Соняша. — Ныншнимъ лтомъ я только два раза въ Зоологическомъ саду и была съ маменькой, — отвчала Соняша. — Въ Павловск три раза.

— И все-таки были. А тамъ ничего этого нтъ. Даже красокъ для расписыванія тарелокъ не найдете. По части музыки — разв аристонъ себ заведете.

— Зачмъ-же аристонъ? Можно и піанино.

— И при піанино вы оттуда сбжите.

Студентъ умолкъ и принялся уписывать жареный ломоть говядины съ соленымъ огурцомъ.