Латухинъ слушалъ приказнаго съ напряженнымъ вниманіемъ, и когда онъ кончилъ, съ превеликимъ удовольствіемъ понюхавъ табачку изъ берестяной тавлинки, съ жаромъ пожалъ ему руку.

— Такъ ты ужъ помоги мн, добрый человкъ! — проговорилъ онъ. — Я твой слуга и плательщикъ.

— Непремнно помогу.

Барашкинъ оживился, выросъ. Пресмыкаясь по трактирамъ и кабакамъ и строча жалобы и разныя кляузы за полтинникъ и полштофъ водки, онъ былъ пьяницей, жалкимъ пропойцемъ и сгибъ бы гд нибудь подъ заборомъ или отъ руки запутаннаго кляузами обывателя, но почувствовавъ въ своихъ рукахъ дло „хлбное“, хорошее дло, за которое можно было взяться какъ слдуетъ и приложить вс свои способности и знаніе сложной махинаціи тогдашняго судопроизводства, Барашкинъ почувствовалъ себя нужнымъ, способнымъ и, какъ воинъ, облнившійся въ мирное время, разомъ выростаетъ и хватаетъ оружіе, заслышавъ призывъ къ славной битв, воспрянулъ и сбросилъ съ себя лнь, пьянство, апатію. Онъ даже наружно преобразился и сшилъ себ фракъ, надлъ высокое жабо, чисто выбрился и зачесалъ внушительный „кокъ“, на сдющей голов. Дло было именно „хлбное: “ можно было брать и со Скосырева, и съ Латухина, что въ ту темную, подъяческую пору практиковалось очень часто.

Латухинъ, видя увренность своего довреннаго, повеселлъ и ждалъ лишь „Красной горки“, что-бы обвнчаться съ Надей. Ей онъ ничего не говорилъ на этотъ разъ, чтобы не терзать молодую счастливую невсту, и только съ невыразимою тоской взглядывалъ иногда на нее украдкой, когда она, сіяющая, счастливая, похорошвшая еще боле, готовилась къ свадьб. Онъ все таки боялся, все таки ждалъ бды, если и не теперь, то посл свадьбы.

Одинъ разъ зашелъ къ нему Шушеринъ и окончательно напугалъ его. Самый видъ уже изгнаннаго управителя не предвщалъ ничего добраго. Розовый сіяющій всегда, благоухающій помадой и амбре, Шушеринъ былъ теперь угрюмъ, плохо выбритъ, небрежно одтъ и похудлъ, былъ именно похожъ на человка, надъ головою котораго виситъ бда, на человка, который состоитъ подъ судомъ.

— Плохо наше дло, Иванъ Анемподистовичъ! — съ тоскою проговорилъ Шушеринъ.

Они взаимно корили другъ друга, и когда Латухинъ говорилъ Шушерину, что вся бда изъ за него, что онъ виновникъ несчастія, Шушеринъ только рукой махалъ и возражалъ такъ:

— Полно не дло то говорить! Вся твоя бда только въ томъ и состоитъ, что сотую долю твоего имущества ты потерялъ, да двицу отдашь, которыхъ при твоемъ капитал можно десятокъ купить, а я раззоренъ и погубленъ въ конецъ, того гляди, въ Сибирь угожу!

Онъ искренне считалъ себя невиноватымъ и сравнивать даже не хотлъ своего несчастія съ „пустяшнымъ“, какъ онъ говорилъ, несчастіемъ Латухина. Понять и оцнить любовь Шушерину было мудрено.

— Плохо наше дло! — повторилъ онъ теперь, придя къ Латухину.

— Что такое? — спросилъ тотъ, блдня.

— А то, что невсту отъ тебя отберутъ, а меня засудятъ.

— Да вдь отпишемся мы, затянемъ дло. И ты это говорилъ, и Барашкинъ говоритъ. Онъ законникъ, онъ...

— Онъ ничто передъ силой Павла Борисовича! — перебилъ Шушеринъ. — Эти отписки то да крючки страшны маленькому человку, а господину Скосыреву они тьфу! Онъ вернулся изъ Санктъ-Петербурга съ такими письмами и къ такимъ особамъ, которыя не токмо что твоего Барашкина, а и того, у кого Барашкинъ въ передней пресмыкается, въ бараній рогъ согнуть могутъ. Надоло Павлу Борисовичу ждать, смекнулъ онъ, что Барашкинъ тутъ мутитъ, и вашимъ, и нашимъ служитъ, ну, и пошелъ Павелъ Борисовичъ инымъ путемъ. Отъ высшей власти получено въ нашей части предписаніе: меня арестовать немедленно, ну, наврное и въ вашей части есть такое предписаніе о немедленномъ отобраніи у тебя Надежды. Тутъ, братъ, ничего не подлаешь и одна у насъ надежда на милость и великодушіе Павла Борисовича. Я къ нему нон же ду, несу повинную голову. Мню, что прикажетъ онъ меня прежестоко отодрать на конюшн и за симъ проститъ. Ахъ, тяжко!... Тяжко старую спину подъ палки подставлять, а еще боле тяжко лишиться столь сытаго и покойнаго мста! И будутъ же меня драть безъ милости, ибо самъ я, окаянный, дралъ весьма прежестоко, не различая ни пола, ни возраста...

Латухинъ не слушалъ уже Шушерина и сидлъ, опустивъ голову. На милость Скосырева онъ не надялся теперь: слишкомъ много оказано было упорства помщику, слишкомъ разсердили его. Глубоко задумался Иванъ Анемподистовичъ, потомъ всталъ и снялъ съ гвоздя свою бобровую шапку.

— Куда ты, Иванъ Анемподистовичъ? — спросилъ Шушеринъ.

— Такъ, куда глаза глядятъ. Тошно мн, душа вонъ изъ тла просится.

Онъ, не простившись съ гостемъ, вышелъ и побрелъ именно „куда глаза глядятъ", безъ цли, безъ пути и дороги, изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ. До поздняго вечера пробродилъ онъ такъ по Москв и усталый, едва передвигая ноги, вернулся домой. На крыльц его встртила баба стряпуха.

— Охъ, бда у насъ, Иванъ Анемподистовичъ, горе горькое, несчастье распронесчастное! — запричитала она, хватаясь за голову.

Иванъ Анемподистовичъ тупо посмотрлъ на нее.

— Пока ты отсутствовалъ, нахала сюда полиція и взяла нашу красавицу, невсту твою, Надежду свтъ Игнатьевну, и увезла ее!

Иванъ Анемподистовичъ опустился на приступки лстницы.

— Словно цвточекъ подкошенный, свсила головушку Надежда Игнатьевна, — продолжала со слезами стряпуха, — безъ словечушка опустилась, а они взяли ее, одли въ бархатный салопъ, твой подарочекъ, посадили въ сани безчувственную и увезли невдомо куда! Плачетъ, разливается Марьюшка наша, а родительница твоя лежитъ въ горенк своей, словно громомъ сраженная, ни единаго словечушка не выговоритъ!...

Иванъ Анемподистовичъ поднялся, держась за точеныя балясины перилъ, и пошелъ внизъ.

— Куда же ты, батюшка? — обратилась къ нему стряпуха. — Повидалъ бы ты родительницу, утшилъ бы ты ее.

Не слушая бабы, вышелъ Иванъ Анемподистовичъ за ворота и снова побрелъ. Свжій мартовскій вечерній втерокъ распахивалъ его лисью шубу, трепалъ его шейную голубую косынку, кудрявые волосы, забирался ему подъ рубашку, а Иванъ Анемподистовичъ ничего не замчалъ, не чувствовалъ и шелъ, не разбирая дороги. Божій храмъ попался ему на пути. Снялъ Иванъ Анемподистовичъ шапку, подошелъ къ паперти, упалъ па колни и положилъ голову на холодныя каменныя плиты, занесенныя снгомъ. Безъ словъ, безъ рыданій молился онъ, недвижимо лежа на паперти. Церковный сторожъ, выйдя бить часы, замтилъ его и подошелъ.

— Э, купецъ хорошій, нехорошо такъ-то у Божьяго храма валяться! Ежели загулялъ да выпилъ, такъ домой иди, а то тутъ и замерзнуть не долго, храни Богъ. Ступай, почтенный, ступай.

Сторожъ поднялъ Ивана Анемподистовича и вывелъ за ограду.

—Хорошій купецъ, шуба на теб лисья, шапка бобровая, и напился, какъ послдній сапожникъ! Дальній, должно быть, такихъ тутъ я не знаю въ округ то.

Иванъ Анемподистовичъ побрелъ дальше. Гд то на окраин, чуть не подъ самымъ Симоновымъ монастыремъ, набрелъ онъ на кабакъ. Горли огнями два подслповатыя оконца кабака, качался отъ втра фонарь подъ зеленою елкой, а изъ полуотворенныхъ дверей несся паръ и слышались пьяные голоса, смхъ, псни. Вошелъ Иванъ Анемподистовичъ въ кабакъ и опустился на лавку. Боле трезвые гости гостепріимнаго кабака поглядли на него съ любопытствомъ, пьяные не обратили вниманія.