— Чмъ угощать, купецъ? — подошелъ цловальникъ съ вопросомъ.

— Водки, дай водки!

— Шкаликъ прикажешь, али косушку можетъ?

— Штофъ, дай мн штофъ!

— Эге, купецъ то гуляетъ, такъ, стало быть, и насъ угоститъ! — замтилъ какой то оборванецъ и подошелъ къ Ивану Анемподистовичу.

— Угостишь, что ли, купецъ?

— Пей, сударикъ, на здоровье, размыкай со мной горе, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Благо, что наткнулся на живыхъ людей, а то Богъ всть куда зашелъ бы. Можетъ, и въ прорубь угодилъ бы, и петлю бы на шею надлъ.

Парень подслъ къ столику, около котораго примостился купецъ, и спросилъ съ неподдльнымъ участіемъ:

— Аль горе какое, любезный человкъ?

— Горе, лютое горе!

Иванъ Анемподистовичъ положилъ голову на столъ и зарыдалъ.

— Э, полно, купецъ! — хлопнулъ его парень по плечу. — Нтъ того горя, кое не проходитъ. А ты выкушай на доброе здоровье чарочку, такъ увидишь, какъ оживешь. Насъ угости, голь кабацкую, безпріютныхъ, шалыхъ людей, такъ мы теб псню споемъ, потшимъ. Митричъ, чего зваешь, ежели господинъ купецъ приказалъ теб штофъ подавать? Раскупоривай, да стаканчики подавай. Молодцы, эй, вы, наши, подходи сюда!

Къ столу подошло человкъ пять такихъ же оборванцевъ.

— Напалъ Прошка на купца и его деньгами распоряжается! — засмялся какой то мужикъ, покуривая въ уголк трубку.

— Я вижу купца хорошаго, — отвчалъ Прошка, — онъ не пожалетъ рубля на нашу артель, а мы его псней потшимъ. Полно, купецъ, плакать, выкушай!

Парень налилъ стаканъ водки и поднесъ Ивану Анемподистовичу.

Тотъ взялъ стаканъ и разомъ опрокинулъ его въ ротъ. Огнемъ прошло по жиламъ крпкое кабацкое зелье и ударило въ голову.

— Люблю молодца за обычай! — весело крикнулъ парень и наполнилъ стаканъ виномъ.

Иванъ Анемподистовичъ пилъ вообще очень мало и два, три стакана кабацкаго вина повлiяли на него. Онъ замтно охмллъ, а такъ какъ это состояніе у добродушныхъ, слабохарактерныхъ людей выражается обыкновенно слезами и жалобами, то Иванъ Анемподистовичъ заплакалъ, тмъ боле, что нервы его были измучены и потрясены. Опустивъ голову на грудь, онъ тихо плакалъ. Новый пріятель его Прошка и еще четыре оборванца, присосдившіеся къ даровому угощенію, съ участіемъ смотрли на него, понимая, что это не просто загулявшій купецъ, то плачущій, то буянъ, а настоящій „горюнъ“, надъ которымъ стряслась какая-нибудь бда. И Прошка, и его товарищи, несмотря на то, что были кабацкими гуляками, принадлежали къ той безпардонной „голи“, „голытьб“, которой и теперь много, были не чужды къ горю ближняго, особенно если этотъ ближній умлъ расположить къ себ ласковымъ словомъ, участливымъ отношеніемъ. Понимала чужое горе и сочувствовала ему эта „голытьба“ и потому еще, что сама то она видала очень много горя.

— Полно плакать, купецъ, полно горевать! — обратился къ Латухину Прошка.

— Какъ же мн не плакать то, милый человкъ? — проговорилъ Латухинъ, вытирая слезы рукавомъ. — Горе у меня великое, сведетъ меня то горе въ сырую землю!

— Что же за горе такое, купецъ? Ты разскажи, такъ теб легче будетъ. Выпей вотъ еще стаканчикъ и разскажи, подлись своимъ горемъ то съ нами безпардонными, коли ужъ ты не погнушался нами. Выпей, купецъ. Извини ужъ, что мы „твоимъ же добромъ теб же челомъ“, своего то нтъ.

— Пить я больше не буду, нехорошо, голова болитъ съ вина то, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Мн и такъ тяжело да нудно.

Онъ облокотился о столъ и, не переставая плакать, началъ говорить о своемъ гор. Не только Прошка и его товарищи, а и прочіе „гости“ и самъ цловальникъ Митричъ съ любопытствомъ слушали его. Какой то мужикъ, громаднаго роста, богатырски сложенный и одтый лучше другихъ, слушалъ издали, сидя за столикомъ и покуривая трубку. Когда разсказъ выпившаго Ивана Анемподистовича подходилъ уже къ концу, великанъ поднялся со своего мста, подошелъ поближе и слушалъ стоя.

Иванъ Анемподистовичъ кончилъ и зарыдалъ, схвативъ себя за волосы.

— Погибъ я, братцы, пропалъ! — воскликнулъ онъ. — Не жить мн безъ голубки моей! Одно теперь осталось мн — надть камень на шею, выбрать омутъ въ Москва-рк поглубже, да и бултыхнуться туда, погубить свою душу гршную... Не выдержать мн горюшка моего, не перенести!

— Чмъ самому въ омутъ лзть, такъ лучше свово ворога туда ссунуть, — густымъ басомъ проговорилъ великанъ, не произносившій до сихъ поръ ни слова.

Вс оглянулись на него.

— Ишь, даже дядя Игнатъ заговорилъ! — замтилъ кто-то.

— Да какъ же не заговорить, коли человка такъ обидли? — отозвался великанъ. — Раззорили, душу вынули. Мы, срые люди, ломаные, съ колыбели къ горю то привычны, корой словно ель столтняя сердце то наше обросло, а и то больно, ежели жену, невсту отымутъ, близкаго человка оторвутъ, а онъ, вишь, какой, онъ человкъ хлибкій, балованный, ему тяжелй нашего. Эхъ, не плачь, купецъ, а лучше дло длай!

Великанъ подошелъ къ столу, смахнулъ рукой со скамьи какого то парня, какъ кошку смахиваютъ, и слъ напротивъ Ивана Анемнодистовича.