Совсмъ уже разсвтало, когда уснулъ Иванъ Анемподистовичъ съ твердымъ намреніемъ прибгнуть къ помощи дяди Игната, чтобы выручить Надю. Слдующій день молодой купецъ кое-какъ промаялся: побывалъ въ лавк, повидался даже съ иногороднимъ покупателемъ и дло съ нимъ сдлалъ, но заперъ лавку ране обыкновеннаго и, пославъ домой ключи съ старшимъ прикащикомъ, пшкомъ отправился въ „Митричевъ кабакъ“.

Смеркалось, когда онъ пришелъ туда. Дяди Игната не было, но Прошка сидлъ уже тамъ со своими товарищами и встртилъ Латухина, какъ знакомаго. Цловальникъ Митричъ тоже поглядлъ на него, какъ на своего, и обратился къ какому то рыжему здоровенному парню въ нарядномъ синмъ кафтан съ такими словами:

— Летлъ грачъ блоносый въ шелковыхъ перьяхъ, на вороновъ налетлъ, вороны клевать его хотли, кругомъ налетли, а грачъ щегольный моргачъ, клювъ имъ свой показалъ. Клювъ то у него блъ, да въ крови зааллъ, воронамъ, стало быть, свой. Братъ не братъ, а дружбу водить радъ.

Рыжій парень взглянулъ на Ивана Анемподистовича и отвчалъ цловальнику:

— Ходитъ, значитъ, тонко, а поетъ звонко: леталъ по садамъ, залетлъ къ лсу?

— Изъ нашей верши, — отвтилъ цловальникъ.

Этотъ обычай излагать свои мысли такъ называемымъ „говоркомъ“ былъ въ большомъ ходу у старинныхъ молодцовъ большой дороги, у разнаго темнаго люда, а также у многихъ фабричныхъ во всей промышленной Россіи. „Говоркомъ“ объяснялись еще очень многіе въ начал этого столтія, но и до сихъ поръ можно слышать подобное объясненіе среди фабричныхъ. Это не былъ жаргонъ, это была своего рода поэзія, импровизація, манера говорить иносказательно и способность понимать эту иносказательность. Впрочемъ, извстное количество условныхъ словъ, вроятно, существовало для обихода, или же былъ какой-нибудь „ключъ“ для взаимнаго пониманія, а иначе трудно бы было понимать „темнымъ людямъ“ другъ друга.

Рыжій парень былъ, очевидно, удовлетворенъ и боле не обращалъ уже вниманія на купца. Прошка взялся занимать дорогаго гостя. Водки Ивану Анемподистовичу не хотлось, такъ Прошка спросилъ меду, крпкаго и сладкаго меду, который „билъ въ носъ“ и слегка туманилъ голову. Нын такихъ медовъ не варятъ уже. Скоро пришелъ и дядя Игнатъ.

— Ну, какъ надумалъ, купецъ? — обратился онъ къ Ивану Анемподистовичу.

— Да, буду бить теб челомъ, добрый человкъ, — помоги невсту изъ горькой неволи высвободить.

Дядя Игнатъ протянулъ свою громадную, похожую на лопату, мозолистую руку.

— По рукамъ, стало быть! — весело сказалъ онъ. — Денегъ принесъ?

— Деньги у меня есть. А сколько вамъ надо, добрый человкъ?

Дядя Игнатъ задумался.

— Надо сичасъ кое-кого изъ барской дворни споить, а кое-кого и подкупить потребуется, — заговорилъ онъ. — Ну, надо сичасъ хоть три подводы, чтобы ребятъ къ мсту отправить, а потомъ на оныхъ же подводахъ двицу твою увести, ежели Богъ сподобитъ вызволить ее. Надо еще, милый человкъ, кое чего изъ гостинцевъ для ребятъ купить, врод, скажемъ, оршковъ да маку...

— Орховъ да маку? — удивился Иванъ Анемподистовичъ.

— Свинцовыхъ орховъ то, а макомъ у насъ порохъ зовется, — съ добродушною улыбкой отвчалъ дядя Игнатъ.

— Какъ, разв вы полагаете, что и бой будетъ? Смертоубійство замышляете?

— Храни Богъ отъ смертоубійства, купецъ, а все же опаска нужна, да и для пристрастія этотъ товаръ требуется. Приди, скажемъ, къ теб съ пустыми руками да молви: „давай, купецъ, деньги“, ты, пожалуй, и за воротъ схватишь и въ ухо задешь, а покажи теб пистолетъ, либо ножъ, либо кистень, такъ ты отдашь все. Мало ли что случится, милый. Не въ гости идемъ, не званые на пиръ жалуемъ. Такъ то-съ. Дв сотни ассигнаціей надо, купецъ, а посл что пожалуешь на ребятъ за услугу, это ужъ твое дло.

Иванъ Анемподистовичъ молча досталъ бумажникъ краснаго сафьяна [20] , отсчиталъ восемь „бленькихъ со столбиками“ [21] , — таковы тогда были двадцатипятирублевки, — и молча подалъ дяд Игнату.

— Ну, теперь вотъ и шабашъ! — проговорилъ тотъ. — Помолимся Богу, да и могарычъ разопьемъ. Ужотко, попозднй Наташу позовемъ. То-то двка рада будетъ!

— А что?

— Очинно ей хочется до своей лиходйки барыни добраться. „Ужъ, потшусь, — говоритъ, — я надъ ней“. Мы ее тшимъ, ладно, молъ, а до бды не допустимъ, убить барыню не дадимъ, только вотъ ребята наши дюжо злы на барыню-то; наши то-ись, коровайцевскіе. Пропали они изъ-за барыни-то, раззорены до тла!..

Мартъ миновалъ. Апрльское солнце согнало снгъ, но кое-гд, а особенно въ лсахъ и по оврагамъ, онъ лежалъ еще. Былъ вечеръ. Солнце закатилось уже, но западъ пылалъ еще и отблескъ этого пожара освщалъ стволы гигантскихъ сосенъ дремучаго заповднаго бора, принадлежащаго графу Тучкову и расположеннаго верстахъ въ полутораста отъ Москвы. Боръ этотъ тянулся верстъ на пятнадцать и подходилъ къ столбовой дорог, идущей отъ города Рузы въ Москву. Отъ дороги этой боръ отдлялся глубокимъ оврагомъ, который имлъ очень дурную репутацію: около оврага сильно „пошаливали“, и не проходило года, чтобы тутъ не нашли убитаго и ограбленнаго. Тутъ стоялъ когда-то кабакъ, извстный подъ названіемъ „Грабиловки“. Кабакъ этотъ уничтожили въ начал ныншняго столтія, но удалыхъ добрыхъ молодцовъ, ютившихся въ Тучковскомъ лсу, уничтожить было не легко, и подвиги ихъ продолжали пугать не только прозжихъ и прохожихъ, но и окрестныхъ жителей. Въ эпоху нашего разсказа, то-есть въ начал 1822 года, мсто это прослыло особенно опаснымъ и встревожило всю земскую полицію, всхъ окрестныхъ помщиковъ. Дло въ томъ, что раннею весной, дня за два до Благовщенія, въ одну ночь были ограблены помщикъ Чубаровъ и богатый купецъ Крюковъ, имвшій въ той мстности салотопенный заводъ. И къ тому, и къ другому явилась ночью цлая шайка грабителей, человкъ въ двадцать, хорошо вооруженная и, какъ утверждали очевидцы, предводительствуемая молодою двушкой, одтою въ мужское платье. Это подтвердили и помщикъ Чубаровъ, и купецъ Крюковъ, и очень многіе изъ прислуги того и другаго. Чубарова ограбить было еще не трудно сравнительно, такъ какъ усадьба его отъ деревни отстояла довольно далеко, а дворню перевязать или запереть въ людской и кухн было легко, но у купца при завод находилось до ста пятидесяти рабочихъ, и домъ занимаемый купцомъ, былъ при самомъ завод. Ршили, что рабочіе были въ стачк съ грабителями, но достаточныхъ уликъ для этого не нашли. И помщикъ Чубаровъ и купецъ Крюковъ славились дурнымъ обращеніемъ съ народомъ, скупостью и богатствомъ. Разбойники, однако, ихъ не тронули, только связали. Впрочемъ Чубаровъ утверждалъ, что двица-атаманъ пригрозила ему и общалась снова навстить.

Фактъ грабежа былъ на лицо, но показанія потерпвшихъ о двиц-атаман вызвали недовріе.

— Просто имъ показалось это со страху, — говорили вс. — Теперь вотъ идутъ толки о разбойниц Грун гд то на юг, ну, и этимъ представилась разбойница, а былъ, вроятно, просто безусый парень какой-нибудь.

Были, однако, и такіе, которые охотно врили показаніямъ потерпвшихъ и уже толковали о разбойниц-двушк, приписывая ей много небывалаго, прибавляя къ былямъ небылицы. Это было тмъ боле понятно, что атаманъ-двица Груня гремла на юг и вызвала уже серьезныя мры со стороны правительства, такъ какъ дянія ея принимали угрожающій характеръ, а жертвы ея безпощадной жестокости все росли и росли. На святкахъ 1821 года, въ одной изъ станицъ Войска Донскаго Груней былъ убитъ станичный начальникъ съ цлымъ семействомъ, причемъ убійство его жены сопровождалось особенною жестокостью. Рузскому исправнику было предписано тщательно заняться дломъ о нападеніи на помщика Чубарова и купца Крюкова, а шайку грабителей — переловить. Исправникъ предписаніе получилъ, приказалъ снять съ него копіи и послать становымъ, а самъ посмялся только съ женою.