– Погоди, щас я нутро ее поганое выпотрошу.

Панк подтянулся и наполовину исчез в антресоли. Подозрительно новые подошвы ботинок дергались, словно он бежал по воздуху. Теперь я удерживала только стремянку, всерьез опасаясь, что мне сейчас на голову уронят тяжелую неведомую фигню.

– Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой, он трудный самый, – азартно гудел голос из темноты.

Антресоль не выдержала такого вмешательства в ее личную вековую жизнь и издала предупреждающий хруст. Мелькнула тонкая струйка белой как мука, штукатурки, стукнулся об плинтус здоровенный кривой гвоздь.

– Вылезай! – мой отчаянный вопль привлек внимание Вовы.

– Японский зонтик тебе в … ухо. Если ты ее расхреначишь, откажу от дома. И не ори потом под окнами. Не впущу. Лучше кота заведу. Полосатого. Барсиком назову. И убью его, если он дома гадить станет.

Что-то невнятно буркнув, Панк, виляя тощей задницей, пополз обратно. Попутно сбросив алюминиевый бидон, пять кусков хозяйственного мыла, похожего на кирпичи, слепленные из ушной серы, и ватник. Меня им едва не прибило.

– Слезай сейчас же! Вот придурок – чуть ребенка не покалечил.

Нога Панка заелозила в поисках верхней ступеньки. Не отыскав ее, замерла и вдруг решительно устремилась вниз.

– Я же говорил – придурок и есть, – сказал Вова.

Поднял с меня стремянку. Пнул стонущего Панка. Повел меня в комнату к свету, чтоб разглядеть повреждения.

– Шишка на голове это ничего, пройдет. Нужно холод приложить. Возьми в холодильнике пиво. Самое то. Ладно, я сам принесу.

С бутылкой на голове, словно карнавальный единорог, я смотрела, как Вова бережно переносит газеты в комнату и аккуратно рассортировывает их по названиям. Некоторые пачки газет кто-то давно завернул в полупрозрачную ломкую бумагу и подписал чернилами.

– Я жив, если это кому-то интересно. Но жутко покалечен. И меня никто не жалеет.

Панк действительно выглядел как жертва толкучки в Алые паруса. Пришлось показать ему, что я умираю от жалости.

– Не искренне, а жаль, – он бессовестно процитировал фразу из Покровских ворот.

– Ты у нас добытчик, – Вова сидел на полу и любовался на газеты.

– Макулатура, – решил Панк.

– Это для кого как. Для тебя – все макулатура.

– Я Кропотнина читал! Кропоткин – гений анархизма! – стонал Панк. – Он, знаешь что говорил? Что нам нужен коммунизм без государства. Вольный федеративный союз самоуправляющихся территорий и городов. Он хотел, чтоб у нас все стало коллективное, даже распределение ресурсов.

– Утопично, но впечатляет, – подумав, высказался Вова.

– Взаимная помощь и солидарность – двигатели прогресса, – вдруг заорал Панк.

Серый ватник валялся на полу и теперь тут, на свету, оказалось, что у него продырявлена спина. Как из автомата. Штук пять дыр по диагонали. И из каждой выглядывает клочковатая вата. Но крови не видно.

– А ребенка ты чуть не угробил, – задумчиво сказал, Вова, переключив свое внимание на ватник.

– Я еще Кафку читал, – оправдывался Панк, словно чтение Кафки приобщало его к истинной просвещенной интеллигенции.

– Это доказывает только одно – ты тоже читаешь в сортире.

У Вовы в туалете на короткой зеленой батарее всегда лежат книги. Про это и я знаю. Хотя желания их почитать не возникало ни разу.

– Питер должен стать вольным городом, – мрачно сообщил Панк, селя рядом с Вовой на корточки и зачем-то засунул в дыру ватника палец.

– Не порть шмурдюк. Я в нем на работу ходить буду, – вообразить как Вова шествует по городу в расстрелянном ватнике было сложно.

– А это что за бредятинка маленькая? – так в руки Панка попал карманный путеводитель по Крыму.

Родной обложки у него не сохранилось, но переплетен неплохо – в коленкор вишневый. Небольшого формата, как толстый блокнот.

Отобрав у меня пиво, Панк моментально открыл бутылку и отпил большой глоток. Раскрыл путеводитель и прочитал, делая паузы после каждой пару слов:

– Предлагается туристу – девятнадцатое издание – практического путеводителя – по Крыму.

Не ожидая ничего интересного, я поплелась на кухню, за мной, ковылял Панк, не прекращавший изучение добычи. Вова не пожелал участвовать в этом безобразии – он сам так сказал, и затерялся в недрах квартиры вместе со своими драгоценными газетами.

Перевернув страничку, Панк шепеляво присвистнул.

– Одесса мама, март, одна тысяча девятьсот десятого года. Григорий Москвич. Твою мать.

Вернувшись к началу, Панк вчитался в только что прочитанное предложение и снова издал залихватский свист.

– Мало того, что они букву «и» не ту пишут, тут еще вместо «е» хренька смешная, но и это не самое странное. Дай-ка я по-ихнему, по-дворянскому, прочту.

И прочел. Одно слово всего – практическАго. Причем на «А» заорал мерзким визгливым голосом. И все время, пока он мучил мои уши перлами из Путеводителя, я вздрагивала при каждом «неправильном» окончании. Потом мы с Вовой напару вздрагивали.