–  Здравствуй, Фео. Вроде похудел.

Он ответил просто:

–  От монашеских трапез не потолстеешь.

С болью в голосе предложила:

–  Возвращайся в мирскую жизнь.

Инок покачал головой:

–  Это невозможно.

–  Ты меня не любишь?
– и взяла его за руку.

Молодой человек отпрянул, дёрнул кисть, отнял.

Глухо проворчал:

–  Для чего такие вопросы? Будто в сердце нож… Знаешь ведь: люблю. И в миру не смог бы преодолеть гибельное чувство. А монашество меня защищает…

По её щекам побежали слезы. Вздувшиеся губы проговорили:

–  Будь оно неладно, твоё монашество… Раз оно тебя защищает!
– Всхлипнула чуть слышно.
– Ты пойми, пойми: бабий век недолог… Мне почти уже сорок три. Пара, тройка лет - перестану быть женщиной, превращусь в старуху… И тогда мы расстались бы по природным, естественным причинам… Но теперь, сейчас? Почему мы должны отнимать друг у друга счастье?

Феодосий низко опустил голову, пробурчал негромко:

–  Потому что грех…

–  Счастье - грех?!

–  Да, такое счастье, как наше. Надобно смириться.

Слезы у неё потекли ручьём. Вся дрожа, спросила:

–  Для чего - смириться? И кому от этого станет лучше?

Он ответил:

–  Всем. Велисарию и Фотию. Нашим душам.

–  У меня душа разрывается от тоски и боли.

–  Это от лукавого. Перетерпишь - пройдёт. У тебя пройдёт, у меня пройдёт…

Антонина сказала горько:

–  Я старалась - не получается. Ты в своё монашество спрятался. Но ведь это не выход.

–  Выход, выход. Ты уедешь в Лазику, я отдамся молитвам…

–  Дурачок, расставание, расстояние только разжигают любовь.

–  Переборем, справимся.

–  С настоящей любовью справиться нельзя.

–  Нет, прощай.
– Повернулся и пошёл, боязливо ссутулившись.

Ей хотелось броситься за ним, за руку схватить, обратить к себе, заглянуть в зрачки, крикнуть что есть силы: «Все твои слова - чепуха! Лишь любовь священна. Остальное - бред. Остальное - выдумки замшелых святош, ничего не смыслящих в человеческих чувствах!» И стояла, и понимала, что не сможет его переубедить. Между ними - бездна. И мгновения их взаимного счастья повториться нуже не смогут… Неужели не смогут?…

А потом вдруг из Лазики появился Фотий - взбудораженный, взвинченный, говорил, что направлен Велисарием возвратить в казну украденные богатства. Мать сказала:

–  Обещай мне, пожалуйста, что не станешь мучить Феодосия из-за пустяков.

Сын воскликнул:

–  Хороши пустяки - пятьдесят сундуков награбленного добра!

–  Ты лее понимаешь, о чём я.

Покатав желваки на скулах, он проговорил:

–  Если, не упрямясь, согласится помочь. И поедет со мной в Эфес добровольно.
– Отвернувшись, добавил: - А тебе давно пора в Лазику. Помириться с мужем…

Посмотрела на него озабоченно:

–  Лис бушует?

–  Нет, по большей части молчит. Это много хуже. Лис бушующий менее опасен.

Заморгала часто:

–  Может, мне не ехать? Отсидеться дома? Написать письмо?

–  Я не знаю, решай сама. Но мне кажется, лучше не писать, а поехать. И найти нужные слова. Велисарий обещал, что поступит с тобой гуманно.

–  Ты его просил?

–  Да, в присутствии многих.

–  Значит, пощадит.
– Облегчённо вздохнула.
– Брать ли Янку с собой?

–  Нет, велел не брать. Говорит, условия хуже итальянских.

–  Знаю, помню, конечно. Но, быть может, не хочет, чтобы дочка видела, как он станет расправляться со мной?

–  Он же обещал. А своё слово держит.

–  Да, согласна… - Антонина сцепила пальцы.
– Пресвятая Дева! Выручи меня и на этот раз!…

Мать благополучно уехала, Фотий же отправился в монастырь Святого Анания, чтобы встретиться с Феодосием. Тот вначале страшился сводного брата, не хотел выходить, и пришлось прибегнуть к помощи игумена. Настоятель уговорил монаха, мотивируя тем, что свидание будет в его присутствии и бояться нечего.

Поначалу разговор получился дёрганый, и у Фотия не хватило выдержки, он сорвался на крик, чуть ли не набросился на товарища с кулаками. Слава Богу, архимандрит не позволил им обоим подраться. Успокоившись, приступили к главному.

Порученец Лиса сказал:

–  Ты теперь черноризец, выбрал эту участь и отчасти своим решением искупил прежние грехи. Если мне поможешь возвратить богатства в казну, Велисарий и я от тебя отступимся.

Инок забожился:

–  Но клянусь, что не знаю, где они находятся.