–  Видимо, предчувствовала судьбу - что умрёт далеко от дома.

–  Я предчувствую тоже.

–  Что же ты предчувствуешь, дорогая?

–  Что умру я дома, но от злого недуга.

–  Господи, помилуй! Ты же обещала, что не станешь гадать о моей и своей кончине?

–  Я и не гадала. Это так - наитие.

Он присел на край её ложа:

–  Но лет двадцать ещё протянем, по крайней мере?

–  Ты протянешь, наверное, целых тридцать. Я, увы, вдвое меньше…

–  Не пугай, родная. Пережить тебя? Ни за что на свете!

–  Ах, на всё воля Божья, милый.
– Феодора отпустила служанок, притянула мужа к себе и устроилась у него под боком.
– В шестьдесят пять ты ещё, пожалуй, сможешь заново жениться на ком-нибудь.

Император не выдержал и сказал сурово:

–  Прекрати, однако! Шутка чересчур затянулась.

–  Я и не шутила.

–  Всё равно не надо.
– Царь провёл ладонью по её волосам, стянутым заколками.
– Солнышко моё. Ты моя единственная любовь. После Господа Бога и Пречистой Девы Марии ка тебя молюсь.

–  Если в самом деле молишься, отчего мы редко ночуем вместе?

–  Так не потому, что забыл или разлюбил. Знаешь, что работаю по ночам. А под утро устаю и не хочется тревожить тебя во сне.

–  Нет уж, не стесняйся, тревожь. Мне порой бывает удивительно грустно засыпать в постели одной.

–  Приходи ко мне в такие минуты.

–  Я не смею, Петра.

–  Нет уж, приходи.

В эту ночь доставила ему удовольствие, а сама получила мало. «Да неужто слабеет?
– размышляла она.
– Вроде бы не должен пока. Нет, определённо я вовремя заимела Ареовинда. Пригодится на чёрный день».

Этот день выпал очень скоро.

Гелимер провёл на горе Папуа боль трёх месяцев. В первые пять дней после Трикамара он успешно уходил от погони, возглавляемой Иоанном. А на день шестой Иоанн был убит: пьяный Улиарис (тот, которого на Сицилии отыскал Прокопий и который напросился матросом на судно Калодима, а затем пошёл воевать в пехоту) захотел застрелить из лука экзотическую пёструю птицу на дереве, промахнулся и попал командиру сзади в шею. Армянин скончался в считанные мгновения. Велисарий судил убийцу, согласился с тем, что трагедия случилась без злого умысла, и оставил пьянице жизнь, но велел публично отрубить ему правую руку по локоть. И вернулся в Карфаген, а преследовать Гелимера приказал гепидам во главе с Фарой.

Тот пытался штурмовать Папуа, но бойцы-вандалы сохраняли ещё воинственный дух и отбили атаки быстро; Фара потерял сотню человек и решил взять противника измором, полностью блокировав гору.

План блестяще удался. К марту у сидельцев подошли к исходу продукты, а воды было крайне мало, так что многие не только завшивели, но и зачервивели. Гелимер и сам страдал - у него от гноя слипались веки. А однажды он, чувствительный поэт, стал свидетелем грустной сценки. Двое мальчиков - малолетний сын Цазона и его приятель - жарили лепёшку из остатков муки, замешенной на дождевой воде; первым влажное горячее тесто, не дождавшись, выхватил из огня племянник и отправил в рот; а приятель сразу же вцепился ему в волосы, кулаком ударил под дых, вытащил лепёшку изо рта и съел. Потрясённый увиденным, самодержец написал письмо Фаре, спрашивая, каковы условия почётной капитуляции? Фара ему мгновенно ответил: если Гелимер сдастся добровольно, Велисарий гарантирует ему жизнь, титул патрикия и поездку в Константинополь ко двору императора. Заодно вернёт королю больше половины его богатств, взятых у секретаря Бонифация.

Гелимер в ответном письме поблагодарил за проявленное ромеями благородство и сказал, что подумает над их предложением; а пока просил передать ему хоть немного хлеба, губку - протирать больные глаза, и кифару - сочинить жалостливую песню о своей печальной судьбе. Фара выполнил его просьбу и прислал не только хлеб, но и мясо, овощи, фрукты, сладости.

В третьем своём послании предводитель вандалов снова выразил благодарность за дары и заверил, что готов отдать себя в руки победителей, если за слова Велисария поручится архонт Карфагена Киприан. Безусловно, и это требование с лёгкостью исполнили: привезли архонта к горе, тот поднялся к сидельцам и пропал на несколько часов. А затем спустился в сопровождении Гелимера, всей его дружины и оставшихся в живых родичей. Самодержец вёл себя, словно сумасшедший - то смеялся, то плакал, но, в конце концов, по дороге в Карфаген успокоился и предстал перед Велисарием, сохраняя достойный вид. Византийский командир не скрывал своего воодушевления, но отнёсся к побеждённому непредвзято, только обращался, разумеется, не «ваше величество», а всего лишь «ваша честь». Пояснил с улыбкой:

–  Вашу честь разместят в Палатии, но, уж не взыщите, под надёжной охраной. Отдохнёте, подлечитесь, а в начале апреля вместе поплывём к нам в Константинополь.

–  Как со мной и моей родней поступит Юстиниан?

–  Как и было обещано, возведёт вас в патрикии и позволит жить в Малой Азии, где-нибудь в Галатии. Но как частному лицу.

–  Если не секрет, кто останется править в Карфагене?

–  Мой доместик, евнух Соломон.

–  Евнух?!
– побледнел Гелимер.

Лис взглянул на него недоумевающе.

–  Да, а что такого? Человек он толковый, неплохой военачальник и снискал наше общее доверие.

–  Безбородый евнух… - продолжал бубнить бывший самодержец.
– Предсказание пифии сбывается…

Накануне отъезда взбунтовались мавры, подстрекаемые местными архонтами из вандалов: не хотели платить ромеям налоги. Велисарий бросил на них войско во главе с Соломоном, а затем послал подкрепление - гуннов и фракийцев. Общими усилиями недовольство было подавлено, а налоги полностью взысканы.